Вихрь - Йожеф Дарваш
— Я ведь просто так спросил. Человек любопытен от природы, вы это сами знаете. Людям жить надо, и они идут на мельницу, чтобы смолоть мучицы. Особенно в сентябре.
— О чем вы это, дядюшка? Что разберут? Кто разберет?
— Вот я и говорю, товарищ редактор. Вы вот, как пишущий человек, ездите туда-сюда по области, слушаете, что люди говорят: тут — одно, там — другое. Поэтому вы и знаете больше, чем такие, как я. — Мельник глубоко затянулся. — Все люди хотят жить. Я человек бывалый, опытный, у меня в жизни всякое случалось — и плохое, и хорошее. И я кое в чем разбираюсь. И я вам скажу, что люди жить хотят. Можете мне поверить, товарищ редактор!
— А разве не важно то, как они хотят жить?
— Я этого не говорил, что не важно. Как же такое сказать можно?
— Тогда почему же вы боитесь?..
Мельник снова беззвучно рассмеялся. Он затоптал ногой окурок и ничего не ответил.
— Почему же вы так боитесь, — начал я наступать на него, — что разберут эту старую-престарую мельницу?
— Я не потому спросил, товарищ редактор, а так, из любопытства. У меня сейчас есть кое-какая работа: кто свежую пшеничку несет смолоть, кто овса, у кого что в доме есть. Два-три дня в неделю мог бы работать денно и нощно, лишь бы только ветерок дул. А народ, как увидит, что мельница крыльями машет, так и несет что-нибудь смолоть.
— И вы хотите до конца дней своих работать среди вот этих прогнивших стен? Хотите изо дня в день следить за тем, будет ветер или нет, пока вас не унесут отсюда на кладбище? — Перепрыгнув через канаву с водой, я рукой провел по кирпичному фундаменту мельницы. — Вот посмотрите, разве это кирпич, сам так и крошится. Не сегодня-завтра все это сооружение завалится!
— Товарищ редактор! — Мельник поднял вверх согнутый указательный палец. — Я не затем говорю с вами, чтобы рассердить вас, но и вы не забегайте поперек повозки! Вы мне можете поверить, я зазря не скажу, ко мне сюда приезжают большие люди…
— Кто такие?
— Я всегда помалкивал, а сейчас скажу. Приезжают они всегда по ночам, так, чтобы об этом ни одна душа не знала. Из Пусты, с Татарюлеша. Сначала привозили зерна понемногу, а постепенно дело и до повозок дошло, да еще не на одной приезжают. Останавливаются как раз на том самом месте, где только что вы стояли. Лошадкам овса дадут. И сами потихоньку разговаривают о чем-то, но мне их не понять. Потом, смотришь, моя мельница крыльями замахала. Смелют что им нужно — и тикать. А я и рта не могу раскрыть.
«Видать, мельник рехнулся», — подумал я.
— Таким людям ваша мельница, разумеется, нужна, — согласился я. — А народу?
— Она до сих пор честно служила и еще нашим внукам служить будет.
— Внукам? Да знаете ли вы, чем будут заниматься ваши внуки? Да они стороной будут обходить вашу мельницу и эти места, а вы хотите, чтобы они еще работали на ней.
Ты, Элек Варью, все говорил и говорил, словно выступал с трибуны перед собравшимися на митинге людьми. Ты стал роботом, хоть и говорил с увлечением. Хорошо поучать других, когда над тобою беда не висит. И постепенно, чем жарче и больше ты говорил, тем меньше люди верили твоим словам, так как в них уже не было прежней убежденности, а ты все говорил и говорил, словно диктовал у себя в редакции передовую статью усталой секретарше Гизи, от которой неприятно пахнет потом.
Глава вторая
Анна Бойти ничего не боялась, кроме войны. Она смело брала голой рукой мышей, лягушек — и хоть бы что. Однако стоило ей лишь подумать о войне, как ее сразу же начинало лихорадить и трясти, хотя она и старалась унять эту дрожь. При воспоминании о войне перед ее мысленным взором вставала картина поздней осени с дождем, с грязью на дороге; ей казалось, что она снова видит солдат, военные машины и слышит стук подкованных сапог и грубых солдатских ботинок.
Будучи еще девочкой, она не раз видела мертвых, но они были совсем не такими, какими бывают убитые на войне. В мирной жизни люди умирали по-другому. Их она не боялась. А вот убитые на войне внушали ей страх.
На второй день после того, как фронт подошел к их дому, она увидела за мельницей двух повешенных. Они висели на тополе. Было это перед восходом солнца, было зябко, как бывает на рассвете. Ветер трепал на мертвых волосы. Сначала она не знала, что это за люди и кто их повесил. Позже узнала, что это были венгерские крестьяне, которые симпатизировали русским, а повесили их нилашисты. С тех пор эти повешенные часто вставали у нее перед глазами.
Не могла она забыть и трупы тех венгерских солдат, которых гитлеровские танки при паническом отступлении переехали и вдавили в землю, в грязь, в камни мостовой. С ней часто бывает: идет она куда-нибудь по улице, глядит прямо перед собой, и вдруг перед ней встает эта ужасная картина…
Война и свела ее с Элеком Варью. Она тогда была очень одинокой, так как полгода назад потеряла жениха — он погиб под бомбардировкой на железнодорожном вокзале в Дебрецене. Потом она встретила Элека, который вновь разбудил в ней любовь.
Я верила ему, и в этом моя беда. Я всегда и во всем верила ему, верила каждому его слову. У меня в голове даже мысли никогда не было, что он может меня ввести в заблуждение или обмануть. Да и почему я должна была думать об этом? Я любила его.
Ужасно!
Когда моего отца занесли в список кулаков, я не давала Элеку покоя. Для меня давно, кроме него, никто не существовал, никто, даже самые близкие подруги. Уж так бывает. Стоит только девушке выйти замуж, и она постепенно отдаляется от всех прежних подруг.
— Это несправедливо! — говорила я в тот вечер.
— Да, конечно. Но что толку все время это повторять?
— Я не могу не повторять!
— А что я могу поделать против закона? Я маленький человек, провинциальный журналист, а распоряжение сверху есть распоряжение сверху.
— Поезжай в область, в обком партии, и расскажи там, как несправедливо поступили они с моим отцом. Это же явная несправедливость.
— Ты хочешь, чтобы я поехал в область? Ведь меня сразу выгонят с работы!
— Не выгонят. Они обязаны внимательно выслушать тебя.
— Ну, хорошо, не выгонят, выслушают, а
