Леонид Ленч - Из рода Караевых
Егор Иванович тоже ухмыльнулся. И пошел работать!
БОЛЬШАЯ РАДОСТЬ
Погода убийственная: сильный, хлесткий дождь пополам со снегом больно сечет лицо. Небо висит над головой так низко, что кажется давно не беленным, грязным потолком. Хочется, чтобы поезд скорей покинул эти неприветливые места.
Пять лет тому назад здесь бушевала война.
Проводник курьерского Семен Игнатов стоит на ступеньках своего вагона и тоскливо смотрит на лужи, на черные, мокрые заборы, на низкое небо, на новенькое здание станции, рядом с которым высятся огромные кучи грязного щебня — развалины былых построек. Ему холодно и скучно.
К вагону подходит женщина. На ней пальто, перешитое из шинели, надетое поверх ватника, на голове теплая шаль, на ногах высокие прочные сапоги, залепленные дорожной грязью.
Лицо у нее красное, усталое, но очень счастливое, как будто сверху сыплется не мокрый, мгновенно тающий крупный снег, а манна небесная.
— Милый человек, подвези до Звездина, — говорит женщина, с улыбкой глядя на Семена.
— Что я вам — базарный подводчик? — сердится Семен. — Билет есть — садитесь, поезжайте. А нет билета — извиняйте, пожалуйста.
— Не продают на ваш поезд здесь билеты. Подвези так. Тут всего-то один пролет.
— Не могу, тетка! Не проси!
Женщина поправляет шаль обеими руками и улыбается еще шире:
— Очень уж нужно ехать, товарищ железнодорожник. Подвезите. Я вам за это… двести граммов поднесу. У меня есть с собой.
— И за триста нельзя, гражданка. За нами пассажирский идет. На него и ловчись!
— Не могу я ждать. Мне скоро надо. Подвези, кавалер.
— Сказано уже: не проси! Какие могут быть просьбы на транспорте!
— Не я прошу, радость моя просит.
— Что же это у вас за радость такая особенная, чтобы зайцем ехать? — равнодушно-иронически спрашивает Семен Игнатов.
— Про мою радость в газете написано. Прочтите. Там отчеркнуто, что надо.
Продолжая улыбаться, женщина протягивает Семену сложенный вчетверо газетный лист.
Проводник читает про себя отчеркнутую синим карандашом заметку, и постепенно скучливая хмурь сходит с его сурового, скуластого лица.
Улыбаясь, он смотрит на сияющее лицо женщины и говорит:
— Отстроились, значит?
— Отстроились! Пятьдесят две избы стоят. Новехонькие! А ведь когда вернулись из лесу, одна зола была. Кое-где только печные трубы торчали. Все немец пожег!
Что-то вспомнив, женщина смеется мелким, счастливым смехом.
— Мою землянку последнюю рушили. Что было! Председатель наш, Степан Лукич, ломом ворочает, а сам вприпляс!.. А Ванька Кутасов, инвалид, на баяне жару поддает. Ну а бабы — те, конечно, ревут от радости!
— Почему же тебя последнюю переселяли?
— Вы не думайте, я хорошо работала в поле. Так уж вышло. Надо же кому-нибудь и последней быть. Да я не обижаюсь. Избу мне хорошую поставили. Район помогал, а колхоз строил.
— Детишки небось рады?
— И не говорите! Так и скачут с печки на пол да с полу на печку. Как зайцы. Отвыкли за это время от деревянного пола, радуются теперь. Вот на новоселье спешу. Я сюда за припасами ездила. Подвезите, сделайте милость. Я бы три билета взяла, да ведь не продают на ваш поезд!
Бьет второй звонок.
Быстро оглядевшись по сторонам, не следит ли главный, Семен Игнатов бросает шепотом:
— Ну, полезай скорей, новоселка!
Он берет у женщины ее мешок и помогает ей взобраться на высокие ступеньки.
В вагоне тепло и уютно. Утомленные дорогой и непогодой, бушующей за вагонными окнами, пассажиры дремлют на лавках.
Женщина робко садится на краешек скамейки.
Лежащий на скамейке пожилой мужчина просыпается, садится, недовольно смотрит на новую пассажирку и желчно заявляет:
— Послушайте, это все-таки плацкартный, купированный вагон. У вас есть билет?
— Нету у меня билета, гражданин, — вздыхает женщина.
— Как же вы едете без билета? На каком основании?
— На основании радости моей. Вот… прочтите, гражданин.
Теперь заметку, очерченную синим карандашом, читает желчный пассажир. И с ним происходит то же самое, что несколько минут назад произошло с проводником Семеном Игнатовичем: он тоже расплывается в широкой улыбке.
— Значит, восстановили все-таки свою Кочетовку?
— Восстановили! Пятьдесят две избы! Новехонькие!
— И у вас теперь хорошая изба?
— Хорошая. Лучше прежней!
— Вот видите, как хорошо! Да что вы сидите, как птичка на ветке? Садитесь поудобнее.
Проходит проводник Семен Игнатов, разговор становится общим, и скоро весь вагон узнает, что в третьем купе едет колхозница, которую третьего дня переселили из землянки в новую избу. Всем хочется на нее посмотреть, и — к ужасу Семена Игнатова — в купе, где едет этот не совсем обычный железнодорожный заяц, набивается тьма людей. Дорожной скуки как не бывало. Радость, которую несет в своей душе женщина из Кочетовки, становится общей — шумной, говорливой и бестолковой. Раздаются смех, шутки. Румяный чубатый лейтенант заявляет, что он воевал в этих местах и, возможно, освобождал Кочетовку. Семен приносит огромный закопченный казенный чайник, кто-то заваривает чай. Безбилетную пассажирку наперебой угощают пирогами, холодной курицей, солеными огурцами. Женщина развязывает свой мешок и тоже достает кольцо твердой, как камень, колбасы.
— Кушайте, пожалуйста! — говорит она, обращаясь к веселым пассажирам. — Кушайте за нашу радость!
— Граждане пассажиры! — просит Семен Игнатов. — Вы только потише чаевничайте. А то придет начальник, тогда будет мне горе за эту радость!
Потом чубатый лейтенант приносит из своего купе гитару и поет «Землянку»:
Мне в холодной землянке тепло, —
выводит он ладным тенорком, —
От твоей негасимой любви…
В Звездино поезд приходит совсем затемно. Колхозницу из Кочетовки выходят провожать лейтенант и Семен Игнатов. В темноте все с той же ровной окаянной силой хлещет ноябрьский ледяной ливень.
— До деревни-то далеко до вашей? — спрашивает женщину проводник.
— Тридцать без малого.
— Доберешься?
Из мокрой студеной темноты женский голос отвечает:
— Доберусь! Спасибо вам за ласку вашу! Счастливого пути!
Лейтенант и проводник слышат, как женщина бодро хлюпает сапогами по лужам.
— Доберется! — говорит Семен Игнатов. — У нее теперь вроде как крылья за плечами. Да и помогут ей. У нас народ такой!
Поезд трогается. Лейтенант и проводник уходят в вагон.
ОДНА ФРАЗА
Маленькая американская девочка из Сан-Франциско недавно сказала своей матери фразу, которую потом — на весь мир! — произнес с трибуны Варшавского конгресса сторонников мира один из делегатов конгресса.
Когда я думаю об этой смешной и страшной фразе, я понимаю, что американская девочка не могла произнести ее так просто, в порядке гениального озарения. Бедный ребенок был вынужден сказать эти простодушные и дикие слова. Его довели.
И мне представляется, что жизнь девочки из Сан-Франциско в тот день, когда она обратилась к своей матери с этим потрясающим предложением, сложилась так.
Утром за завтраком папа, просматривая газеты, сказал маме:
— Посмотри-ка на эту карикатуру! Здорово нарисовано! Вот это — видишь? — пещера в Скалистых горах, в которой будет укрываться от бомбежек наше правительство, когда начнется война. А это — пенек нашего обожаемого президента… А в этой луже — видишь? — разместился государственный департамент во главе с самим государственным секретарем! Довольно комфортабельные апартаменты!
Мама посмотрела и поджала губы. Потом сказала:
— Они-то найдут себе пещеры получше, будь спокоен. А вот что мы будем делать здесь, во Фриско?!
Девочка с робкой надеждой взглянула на папу: что-то он скажет? Папа сказал:
— Да, нам будет худо. Газеты пишут, что атомные бомбы будут сыпаться с неба, как град!
— Хватит и одной, чтобы от нас ничего не осталось, — сказала мама и снова поджала губы.
Папа, хмурый, толстый, в подтяжках, ничего не ответил, только вздохнул, прожевывая яичницу, — торопился в свой оффис. Конечно, он не бог уж весть какой папа, но все-таки это папа. Жалко будет, если от него ничего не останется.
Мама спросила:
— А что, положение очень серьезное?
— Очень! Адмирал Мэтьюз прямо пишет, что надо начинать превентивную войну против русских. Сама понимаешь, чем это пахнет. Мы кинем на них, а они начнут кидать на нас! И пойдет!
— Ну если у них есть что кидать на нас, — сказала рассудительная мама, — тогда, по-моему, лучше уж не кидать на них!
— А в таком случае они придут сюда, в Штаты, и установят у нас свой коммунизм. Так пишет Мэтьюз.
