Леонид Ленч - Из рода Караевых
Вот к Порейскому-то Ляля Крылышкина, набравшись смелости, и обратилась с просьбой взять ее с собой на фронт. Порейский спросил:
— Вы, кажется, басни читаете, деточка?
— Басни для меня пройденный этап, Аркадий Осипович. Я могу и героическое!..
— Зачем же? Басни — это хорошо! Я как-то слушал, вы очень мило рычали, изображая волка. Это смешно… Я вас возьму, мы поедем втроем: я, певица Зарайская и вы! На фронт едем послезавтра. Собирайтесь!
Два дня Ляля жила как во сне. Бегала по знакомым, прощалась, достала себе ватные стеганые штаны и шикарную ушанку.
Машина выехала на ледяное, остро блестевшее шоссе уже под вечер. Вот патруль в последний раз проверил документы, шофер дал газ, и Ляля Крылышкина помчалась на фронт.
Утомленная переживаниями, она незаметно для себя уснула и проснулась только тогда, когда Порейский тронул ее за плечо и сказал:
— Приехали, деточка! Вылезайте!
— Уже… фронт?!
— А как же!
Через полчаса Ляля уже стояла на самодельной эстраде в холодном сарае и читала своего коронного «Волка на псарне». Читала она хорошо, а когда зарычала, изображая «серого приятеля», в зале дружно захлопали.
Потом, содрогаясь могучим бюстом и закатывая глаза, Зарайская спела несколько цыганских романсов. И наконец, дуя в саксофон, подмигивая и приплясывая, на эстраду выскочил Порейский и лихо затянул свое «Однажды фриц затеял блиц, та-рам, пам-пам, та-рам, пам-пам!..»
Потом они втроем вышли раскланиваться, и Лялю удивило, что бойцы, сидевшие на длинных скамейках в «зрительном зале», в подавляющем большинстве были почтенные, пожилые люди.
Пришел какой-то военный в полушубке и повел артистов ужинать. За ужином Ляля пыталась узнать у Порейского, где, собственно говоря, они находятся, но он, поглощенный едой, только мотал головой, а в конце концов даже рассердился и сказал:
— Не мешайте мне кушать, деточка! Я не могу разговаривать, когда кушаю.
После он куда-то убежал, а Лялю с Зарайской отвели в маленькую чистенькую комнатку, где стояли две кровати.
Ляля накинула шубку и ощупью вышла во двор. Было морозно, зловеще тихо и звездно. Ни выстрелов, ни гула канонады. От этой тишины Ляле стало не по себе. Вдруг она услышала какой-то странный, воющий звук. Он возник и сразу прекратился… Ляле стало немножко страшно, но страх этот был ей приятен. Вот она, долгожданная ночь на фронте!..
На крыльце появился знакомый военный в полушубке и кашлянул. И сейчас же издалека опять донесся воющий звук.
— Скажите, это мина? — робко спросила Ляля.
— Мина, — сказал военный, улыбаясь.
— Ваша или их?..
— Наша.
— Почему не слышно разрывов?
— Я вас не понимаю! — сказал военный и прибавил: — Вот ведь паршивая какая собака: спать вам не дает. — И грозно закричал в темноту: — Мина, замолчать!..
Воющий звук сразу же оборвался.
— Скажите, а эти… немецкие блиндажи далеко от нас?..
— Вы же в пятнадцати километрах от Москвы, товарищ артистка. На продскладах… Постойте, куда же вы?..
А через неделю на лестнице, где собирались артисты, Ляля услышала, как Порейский рассказывал о своей последней поездке на фронт.
— Мы ехали через еще не обезвреженные минные поля, — говорил он, энергично жестикулируя, — кругом все так и воет, так и рвется. А мы едем!.. — Он оглянулся, увидел Лялю, закашлялся, сделал вид, что не заметил ее, и неожиданно закончил: — Девочка эта, Крылышкина, отлично держалась, молодцом!
— Зачем вы врете, — сказала Ляля тихо, но твердо, — про минные поля? И вообще!.. Вы врун! Врун!
Порейский побагровел, глаза у него полезли на лоб.
— Я не позволю! — заквакал он. — Я старый фронтовик!..
А еще через две недели Ляля Крылышкина ехала в грузовике по снежной дороге. Вдали, на западе, глухо гремели артиллерийские залпы. Рядом с Лялей сидел их бригадир, молодой певец с симпатичным лицом, и под аккомпанемент далекой канонады напевал:
Невольно к этим грустным берегамМеня влечет неведомая сила!..
Ляле было тревожно и радостно, потому что на этот раз кругом все было настоящее: и фронт и люди, окружавшие ее.
Она вспомнила Порейского, вой Мины, свою наивность, засмеялась и сказала певцу:
— Знаете, Миша, если в жизни вы чего-нибудь очень хотите, то все так и случится, как вы этого хотите… Надо только очень сильно желать! Правда?
ЕГОР ИВАНОВИЧ И ГЕРАКЛИТ
До войны в этом маленьком зеленом городе, затерявшемся среди сказочных дремучих лесов, люди жили тихо, сытно и неторопливо.
Жителям известны были увлечения, страстишки и привычки каждого более или менее заметного человека.
Вот, например, Егор Иванович Чумаков, директор городской бани, — про него известно было, что он на старости лет увлекся философией, стал читать сочинения мыслителей древности и раскритиковал всех великих греков — от Гераклита до Аристотеля включительно.
— Не по существу писали древние греки, — говорил Егор Иванович. — На сегодняшний день их мысли суть мираж и фантазия.
Что касается председателя городского совета товарища Ладушкина, то он был хил и слаб здоровьем, но отличался строгостью и резкостью в словах и поступках.
Хозяйственников он вызывал к себе главным образом для разноса и внушения.
Когда он стучал пальцем по столу и говорил, глядя прямо в глаза распекаемому: «Смотри, брат, придется поставить о тебе вопрос», распекаемый невольно ерзал на стуле и ежился.
Егору Ивановичу влетало от Ладушкина чаще, чем другим. Такое уж это предприятие — баня: всегда есть к чему придраться, на что пожаловаться.
Однако Егор Иванович относился к этим разносам с истинно философским равнодушием и на угрозы строгого Ладушкина «поставить вопрос» неизменно отвечал:
— Ставь, товарищ Ладушкин, ставь. Снимай меня! Только не думай, что в бане от этого что переменится. Я, брат, не Гераклит, у меня другая точка: все течет, но не все, понимаешь, меняется!
…Огненное дыхание войны спалило маленький зеленый городок. Он был занят немцами и до дна испил чашу страданий.
Городской актив — коммунисты и беспартийные — почти целиком ушел в леса, в партизаны.
Егор Иванович и Ладушкин оказались в одном партизанском отряде.
Могучий, кряжистый директор бани стал отважным и дерзким минером-подрывником, а болезненного председателя горсовета пришлось назначить на должность кашевара.
Они подружились.
Когда партизаны возвращались в лесную землянку с очередной опасной операции, Ладушкин выходил к ним навстречу и еще издали кричал:
— Егор Иванович, живой?
Чумаков отвечал ему из чащи глухим, протодьяконским басом:
— Мыслю — следовательно, существую, как сказал Декарт!
А за ужином, хлебая жидкую, пахнущую дымком кашу, шутил, подмигивая товарищам:
— Чего-то каша сегодня… не тае! Подкачал наш кашевар. Смотри, Ладушкин, придется поставить о тебе вопрос!
И все смеялись этой шутке.
Настало лето 1943 года — великое лето освобождения русской земли от фашистов.
Красная Армия заняла маленький тихий городок, затерявшийся в сказочно-дремучих лесах.
Отступая, враги сожгли его почти целиком.
Партизаны вернулись в родной обугленный город. Радость возвращения мешалась в их сердцах с едкой горечью скорби.
Однако скорбеть было некогда: надо было браться за дело — возрождать жизнь на пепелище.
Егору Ивановичу поручили восстановить коммунальные предприятия.
Но Егор Иванович «не уложился» в назначенный ему срок.
Тогда его вызвали к Ладушкину. Председатель горсовета сидел в полуразрушенном подвале почты, на табуретке, за некрашеным кухонным столом.
Как только Чумаков вошел, Ладушкин сразу же стал строго кричать на него:
— Безобразие, Чумаков! Срываешь сроки! И смотри у меня, Чумаков, как бы не пришлось поставить о тебе вопрос!
Егор Иванович посмотрел на непреклонно суровое лицо Ладушкина, на его худой палец, которым он барабанил по столу, и сказал:
— Не кричи. Все будет в порядке! — И, вздохнув, прибавил: — Вот и выходит, что прав я, а не Гераклит. Все течет, но не все, понимаешь, меняется. Как стучал ты на меня пальцем, так и опять стучишь!
— Давай, давай, действуй! — проворчал Ладушкин и хотел сказать еще что-то так же строго и сердито, но не выдержал и рассмеялся.
Егор Иванович тоже ухмыльнулся. И пошел работать!
БОЛЬШАЯ РАДОСТЬ
Погода убийственная: сильный, хлесткий дождь пополам со снегом больно сечет лицо. Небо висит над головой так низко, что кажется давно не беленным, грязным потолком. Хочется, чтобы поезд скорей покинул эти неприветливые места.
Пять лет тому назад здесь бушевала война.
Проводник курьерского Семен Игнатов стоит на ступеньках своего вагона и тоскливо смотрит на лужи, на черные, мокрые заборы, на низкое небо, на новенькое здание станции, рядом с которым высятся огромные кучи грязного щебня — развалины былых построек. Ему холодно и скучно.
