Леонид Ленч - Из рода Караевых
— О чем задумался, детина?
— О семействе, — говорит, — думаю, Тимофеевна. Как они там? Живы ли?
— Давай погадаю.
— Погадай… для смеха.
Раскину я карты — и говорю только хорошее. Пою-заливаюсь, как соловей:
— Ожидает тебя скорое свидание с червонной дамой, которая имеет к тебе бубновую симпатию. Сердце успокоится огромадной радостью в собственном доме.
Смотришь — и повеселел парень.
Раз меня вызвал к себе наш начальник. Строго говорит:
— Ты зачем, Тимофеевна, суеверие в отряде разводишь? Что это за гадания такие?
Я ему все объяснила.
Он усмехнулся в усы свои и сказал:
— Первый раз вижу, чтобы карты моральную политичность поддерживали. Ты все-таки… поаккуратней о ними!
Очень я скучала в отряде за хозяйством своим. Пока немец не наступал, я работала на ферме в подсобном хозяйстве при заводе. Ферма богатая, птицы этой, скотины всякой — целый Ноев ковчег: семь пар чистых, семь пар нечистых.
Про Кубань нашу, знаете, как говорят? Воткни весной палку в кубанскую землю — она тебе осенью плод даст. Что земля? На Кубани воздух даже какой-то плодородный. На животину и то действует. Я на ферме у себя замечала: только свинья опоросится — глядишь, опять поросная ходит. Без пересадки, право слово!
Однажды приволокли наши ребята откуда-то свинью. Как они ее до лагеря дотащили, не знаю. Их секрет.
Пришли веселые, шумят:
— Сейчас мы ее заколем, и ты, Тимофеевна, сваришь нам настоящий кубанский борщ со свининой!
Поглядела я на свинью: ладная такая свинка, упитанная, не схотелось мне ее колоть! «Пусть, — думаю, — в хозяйстве живет — может, приплод даст!»
Пошла до начальника, уговорила его объявить свинью как бы Энзе — неприкосновенным запасом. Обиделись на меня наши партизаны — ужас как! Ну еще бы: борщ мимо рта проехал!
Сварила я им кашу, хорошую, пшенную, а они едят и хают ее, да громко, чтобы я слышала. Они хают, и жалко мне их, а у самой думка: «Не вечно же, — думаю, — мы будем в горах и землянках сидеть? Погоним немца, вернемся на завод, а хозяйства наша вся порушенная, с голого места начинать придется. Так хоть свинья будет на первое время».
Ох, хлебнула я горюшка со своей Энзе! Ребята как волки вокруг нее ходили и зубами щелкали. Чего только не выдумывали!
Придут к начальнику, докладывают:
— Тимофеевнина Энзе опять нашкодила. Мы мину сделали нажимного действия, а она всеми четырьмя на нее влезла.
— Взорвалась?
— Никак нет! Позвольте ее за шкоду предать смертной казни…
Начальник смеется:
— Это не шкода: это технический контроль. Значит, плохую мину сделали, если свинья взлезла и не взорвалась. Мы должны быть ей только благодарны. Свинья не взорвалась — и немец не взорвется.
А один раз и он на нее осерчал. У нас телефон был проведен полевой — от землянок к передовым наблюдательным постам. Вот однажды хватились — порвана связь. Послали ребят проверить. Те вернулись и Энзе мою пригнали. Кричат:
— Энзе проклятая порвала! Поймали на месте преступления. Долго ли еще будем с ней цацкаться?..
Начальник говорит:
— Мне тоже надоела эта Энзе. Заколите ее к черту, а то действительно животы у всех подвело!
Я в слезы.
— Нельзя ее колоть. Она поросная.
— Откуда поросная?
— Думаю, от дикого кабана.
— Ну, раз поросная… оставить… Только смотри у меня… На твою ответственность!
А я это так сказала, наобум лазаря. «Ох, — думаю, — будет мне теперь!..»
И что же вы думаете? Свинья-то оказалась действительно поросная. Такой уж у нас воздух на Кубани. Весной, как немца погнали, она и опоросилась. Не подвела меня. Восемь поросят привела. Мордочки у всех острые, длинные, лесные. В отца! Смеху с ними было! Каждый придет, посмотрит на Энзе с поросятами и что-нибудь скажет:
— Это у нее от фрица.
— Нет, от ветра.
— От телефона.
Смех смехом, а все же недаром, выходит, я ее берегла. Не с пустыми руками возвращаемся.
Вернулись мы на завод. Ходим по развалинам, где раньше цехи наши стояли, и плачем не то с радости, что вернулись, не то с горя.
А начальник говорит:
— Слезами горю не поможешь. Пускай каждый займет свое место. Надо работать, помогать фронту. Ты. Тимофеевна, забирай свою Энзе с поросятами, поезжай в подсобное хозяйство, действуй…
Вот я и действую: птица у меня уже имеется кое-какая. Коровки завелись, да вот Энзе моя боевая. Ничего, все наладится. Это же Кубань! У нас воздух веселый, легкий!..
МЫ ИЗ ВОСЬМОГО ПОДЪЕЗДА
Большой, очень чистый московский двор. Никакой зелени — только в глубине двора одиноко высится старая-престарая береза.
Под березой — скамейка, такая же старая. А на скамейке всегда дети. Это их излюбленное место.
Сейчас на скамейке сидят Галя Кусихина и Леля Кальченко, девочки из восьмого подъезда. Они очень похожи друг на друга — белесые, длинноногие, голенастые, в коротких старых пальтишках и фетровых беретиках: Галя в зеленом, а Леля в малиновом. Еще отличаются они чулками: у Гали чулки желтые, а заштопаны на коленках черными, нитками, а у Лели — черные, но заштопаны желтыми.
Тут же, у скамейки, возится Валька, четырехлетний брат Гали Кусихиной, пухлое, розовое, безбровое существо в лыжных штанах «с чужого плеча».
Девочки говорят о своем.
— Ты масло растительное уже получила? — спрашивает Галя, щурясь от ласкового сентябрьского солнца.
— Получила. Вчера ходила. А ты?
— Я тоже получила. Нажарили картошки — вот сколько!.. А Валька съел половину. Он у нас ужасно много ест. Мама говорит, что он как удав. Ты видела живого удава?
— Нет. А ты?
— Я видела. В зоологическом. Кошмар и ужас, до чего противный. Он лежал в клетке и переваривал кроликов. Ты знаешь, он их живьем глотает — с ухами, с ногами, с кишками, со всем. Наглотается и сейчас же ложится спать.
— Его, наверное, другие зоологические звери презирают за то, что он такой обжора.
— Валька! — вдруг кричит Галя Кусихина. — Не смей жевать листья!.. Выплюнь сейчас же!.. Вот уж действительно удав!..
Валька послушно выплевывает невкусный березовый лист и с независимым видом начинает прыгать на одной ноге, как будто ничего и не произошло.
Девочки продолжают разговор.
— Ваш папа вам пишет?
— Пишет. А ваш — вам?
— Наш нам тоже пишет. Наш, главное, под салюты угадывает. Даже странно: как от папы письмо — так вечером салют!
— Валька! — снова грозно кричит Галя. — Ты опять жуешь листья?.. Я кому говорила?!
— Я же жеваю одну слюну! — басом оправдывается Валька и начинает прыгать на другой ноге.
Разговор на скамейке возобновляется.
— Твоя мама устает? — спрашивает Леля Кальченко.
— Устает! Она говорит, что, если бы не я, она бы давно легла на диван и ноги протянула. Она меня знаешь как зовет? «Мой заместитель»! Нас с ней, главное, Валька очень мучает. Мама говорит, что он ужасно трудоемкий ребенок.
— Вообще без мужика в доме трудно, правда? Хорошо еще, что мы с тобой такие ловкие уродились. Мама говорит, что у меня буквально все горит в руках. Я как возьмусь посуду мыть, раз-раз — и готово! Как в цирке!.. Тебе жалко таких матерей, у которых мужик на фронте, а детей нет?
— Мне таких жалко, у которых все ребенки трудоемкие, как наш Валька! Вот это действительно кошмар и ужас!
— По-моему, таким матерям надо помогать. Знаешь, Галька, давай прямо сейчас найдем, где живет семья фронтовика, и будем ей помогать…
— А как же мы их найдем?
— Прямо позвоним в дверь и спросим: «Вы семья фронтовика?»
— А Вальку как же?
— Вальку возьмем с собой. Хочешь помогать семье фронтовика, Валечка?
— Хочу, — говорит Валька и вдруг плаксиво кривит рот: — Я еще чего-то хочу!
Ахнув, девочки отводят Вальку к забору за березу, Потом приводят в порядок его сложный туалет, берут с двух сторон за руки, и вся троица направляется к пятнадцатому подъезду.
Пятнадцатый подъезд выбран интуитивно: почему-то девочкам кажется, что именно там живут те матери, которых надо жалеть и которым надо помогать.
Дети поднимаются на пятый этаж, и Галя Кусихина говорит:
— Давай вот сюда позвоним, сто сорок пятая квартира.
Дверь открывает пожилая женщина в переднике, со строгим лицом. В руках она держит тарелку с дымящейся кашей.
— Что нужно? — сурово говорит женщина.
Растерявшись от этой суровости, Галя выпускает из рук Вальку. Валька тяжело плюхается на пол. Вскрикнув, женщина роняет тарелку с кашей — тарелка разбивается, и начинается нечто невообразимое.
Валька ревет во все горло, хоть он и не ушибся, а только слегка испугался; женщина кричит и ругается, потому что ей жалко каши; а девочки говорят обе вместе — пытаются объяснить пострадавшей свое вторжение в ее квартиру.
