Леонид Ленч - Из рода Караевых

— Пустите, дядя Митя! — окончательно рассердилась Груня. — Цыплят по осени считают. И вообще… давайте прощаться, а то я из-за вас на станцию опоздаю.

Много месяцев спустя после этого разговора Груня Купавина в побелевшей от солнца и частых стирок гимнастерке, с тяжелой винтовкой за плечами и с красным флажком в руке стояла у развилки шоссейной дороги недалеко от города, вчера лишь взятого штурмом гвардейцами Н-ской части. На фронте стрелять ей не пришлось: она стала регулировщицей.

Четко взмахивая своим флажком, Груня пропускала машины, мчавшиеся на запад, и думала:

«Так дело пойдет — я, пожалуй, скоро буду под самым Берлином регулировать!»

Перед вечером на шоссе остановилась запыленная, видавшая виды полуторка. Из шоферской кабины вылез водитель — черный, как дьявол, от загара и дорожной грязи, в засаленной, сдвинутой набекрень пилотке.

Он вежливо козырнул Груне и спросил медовым голосом:

— Тут поблизости не валяется ли вражеская техника, товарищ ефрейтор? Покрышек бы разжиться в запас!

— Их в городе били, — сухо сказала Груня.

— Жаль, что не здесь. В городе, поди, все уже комендант подобрал! Покурить желаете? А то ведь солдат без цигарки все равно что кипяток без заварки.

— Некурящая!

— Что же вы не научились? К вашей красоте очень пойдет самокрутка. Прошу!..

— Я на посту стою, товарищ сержант!

— Меня, между прочим, Сережей зовут. А вас?

— Вы бы ехали, товарищ сержант!

Веселый водитель, поняв, что с суровой регулировщицей каши не сваришь, притворно вздохнул, козырнул вторично и заявил:

— И то… надо ехать. Мне сегодня же и обратно. А вы не боитесь здесь одна стоять, товарищ ефрейтор?

— Кого же мне бояться? Уж не вас ли?

— Зачем меня! Кругом в лесах фашисты бродят одичавшие. Их здесь сотнями, а то и тысячами вылавливают. Как бы они не присватались к одинокой девушке.

Груня гордо поправила свою винтовку и сказала:

— Ну, я их быстро отсватаю. Счастливого пути, товарищ сержант! Не теряйте золотого времени.

Черный сержант улыбнулся, показав Груне все свои тридцать два зуба, залез в кабинку, дал газ и умчался.

Наступил вечер. До смены было часа три. Машины больше не пролетали мимо Груни, и ей стало скучно.

От скуки она тихо запела песню, которую очень любили петь регулировщицы ее части.

Песня называлась «Прощанье», и достоинство этого произведения заключалось не столько в его мелодичности, сколько в длине: по Груниным расчетам, ее должно было хватить до конца дежурства.

Шагая по пустынному шоссе туда и обратно, Груня за час успела в песне попрощаться с отцом, с матерью и дедом и находилась на полпути к бабушке, как вдруг услышала позади себя, в придорожных кустах, какой-то шорох.

Она обернулась и застыла на месте: перед ней стоял гитлеровец.

Это был здоровенный, красномордый верзила в изодранном мундире, с автоматом в руках.

Ахнув, Груня стала рвать с себя винтовку, но фашист сделал умоляющий жест рукой, быстро наклонился и положил на дорогу свой автомат и ручную гранату.

— Не беспокойтесь, баришня, — сказал он на ломаном русском языке. — Их вилль… я хотел… сдавался в плен… Гитлер капут!..

И сейчас же из-за других кустов вылезли еще гитлеровцы. Они тоже сложили свое оружие к Груниным ногам, и каждый, заискивающе улыбаясь, сообщил регулировщице, что Гитлеру капут!

Когда церемония сдачи в плен закончилась, красномордый гитлеровец сказал:

— Водиль нас скорей в плен… Мы есть голодный, как… дер вольф… волк!

— Смена придет, тогда отведу вас в город к коменданту! — строго ответила Груня. — А пока… ждите здесь. Ничего, не сдохнете!

— Сдохнем! — убежденно сказал гитлеровец. — Нам надо шнель… бистро нах комендатур. Город далеко?

— Недалеко!

Красномордый обернулся к своим и что-то отрывисто и гнусаво сказал, будто пролаял. Гитлеровцы закивали головами, одобрительно зашумели.

— Ми решаль идти в город! — любезно сказал красномордый. — Ми будем сдавался передней баришня… Битте, давайть нам наш автомат!

В ответ на эту любезную просьбу Груня наставила на красномордого винтовку, внушительно щелкнула затвором и грозно крикнула:

— А ну, назад! И тихо у меня сидеть!

Гитлеровцы попятились — такая решительная сила была в глазах у этой маленькой, курносой девушки.

— Обождать они не могут! — сказала Груня, опуская винтовку. — Подумаешь, какие господа!..

Гитлеровцы опять заговорили по-своему, и красномордый объявил:

— Ми решаль… ожидать половина часа!

— Сколько надо, столько и обождешь!

Гитлеровские вояки присели на обочину шоссе и стали ждать. Худые, заросшие, оборванные, они действительно напоминали волчью стаю, испытавшую и гон борзых, и пулю охотника, и капкан зверолова.

«Кинутся они на меня — что я с ними сделаю? — тревожно подумала Груня. — Их двенадцать образин, а я одна! И не едет никто!»

— Пойдем в плен, баришня! — жалобно сказал красномордый.

— Не канючь! Сиди тихо!

И тут Груня услышала приближающийся веселый перестук колес и фырканье мотора. Из-за поворота шоссе выскочила знакомая полуторка. Груня замахала флажком, приглашая водителя остановиться.

Заскрежетали тормоза, полуторка остановилась, и веселый сержант выскочил из кабинки:

— Что случилось, товарищ ефрейтор?

— Гитлерюги мне сдались, — небрежно сказала Груня. — Двенадцать штук. Вон сидят. А вот тут их автоматы.

— Присватались, значит?

— Присватались. Отвезите их в комендатуру, товарищ сержант, будьте столь любезны, а то мне на них глядеть противно!

— Можно! — охотно согласился сержант. — Это мы быстро провернем. Помогите мне ихние автоматы погрузить в кабинку!

Когда оружие пленных было уложено в кабинку, а сами немцы, повторяя: «Гитлер капут», залезли в кузов, Груня положила на плечо сержанту свою маленькую загорелую руку и сказала:

— У меня еще к вам просьба, товарищ сержант! Возьмите у коменданта справку с печатью, что двенадцать фашистов действительно мне сдались. Моя фамилия Груня Купавина.

— А зачем вам такая справка, товарищ Груня?

— Домой вернусь, мне же не поверят, что я двенадцать фашистов в плен взяла. Вы знаете, дядя у меня есть такой вредный — он без документов ни за что не поверит! Сделайте, товарищ сержант… товарищ Сережа?

При этом Груня посмотрела на сержанта так красноречиво и выразительно, что веселый водитель сразу понял, что сделать придется.

— Сделаю, Грунечка! Ждите! Эй вы, завоеватели, держитесь крепче! Поехали!

Не прошло и часа, как полуторка примчалась назад — к развилке шоссе.

— Получите, Груня! — сказал сержант, отворяя дверцу и подавая регулировщице листок бумаги. — Не хотел комендант давать. Насилу уговорил. Только для вас и старался.

На листе бумаги, вырванном из записной книжки, было написано:

«Удостоверяю, что ефрейтору А. Купавиной действительно сдались в плен десять солдат и два унтер-офицера 78-й немецко-фашистской пехотной дивизии.

Печать была на месте, число, месяц и год поставлены — документ был настоящий, исправный!

— Порядок! — сказала Груня и спрятала бумагу в левый карман гимнастерки, у сердца.

ЭНЗЕ

Я в нашем партизанском отряде была, как это говорится, и швец, и жнец, и на дуде игрец. И стряпала, и варила, и лечила, и чинила.

Мы в лесу стояли лагерем, в горах. Все ребята с нашего завода. Выкопали землянки, жили там и воевали.

Немцы в горы боялись идти, они в предгорьях построили линии обороны против нас, с дотами, с блиндажами — все как полагается.

Только не помогали им ихние доты.

Ночью, бывало, прошмыгнут наши партизаны мимо немецких дорог — и айда гулять по степи. Потом возвращаются, докладывают нашему начальнику, товарищу Н.

Голодные придут, грязные, оборванные — штаны ватные так и висят клочьями. Прямо беда с ними!

Я их накормлю, одежонку починю да еще и поругаю как следует.

— Что же вы, ребята, — говорю, — обмундирование совсем не жалеете? Вы бы поосторожней как-нибудь, а то, ей-богу, без штанов буду вас пускать на операцию.

Смеются:

— Без штанов легче.

А другой осерчает:

— Не бухти, Тимофеевна, попробовала бы сама три километра по колючкам на брюхе ползти, да еще тридцать килограммов взрывчатки на горбу тащить.

И ведь верно: герои, если подумать!

Хорошо я с ними жила, жалела их, как родных детей. Они меня тоже любили. Я — только вы не смейтесь — гадаю очень хорошо. Конечно, с научной точки зрения, гадание — это бабье суеверие, по от скуки почему не погадать?

У меня были карты-самоделки. Вот я замечу, что какой-нибудь наш партизан ходит сумный, невеселый, слова от него не добьешься, — сейчас к нему: