Аркадий Сахнин - Тучи на рассвете (роман, повести)
Но Пан Чак заговорил сам, и лицо у него было строгое:
— Где ты была? Что ты делала в конторе?
Она хотела рассказать, но ведь Чер Як велел ей молчать. Если она проболтается, он все равно узнает. Когда он смотрит, кажется, ему видно тебя насквозь.
А Пан Чак, как нарочно, настаивал:
— Ты была у Чер Яка? Что он тебе сказал?
— Нет, нет, я не была у него, меня вызвали в контору за расчетной книжкой. Вот она. — И Мен Хи показала книжку, которая случайно оказалась при ней.
Пан Чак внимательно посмотрел на Мен Хи, и ему стало жаль ее: с такой мольбой смотрели на него глаза девушки.
— Ну а работается как? — спросил он.
— О, хорошо и совсем не так тяжело, как раньше. Я уже привыкла… Вот боны за вчерашний обед, — вспомнила она смущенно.
Пан Чак не брал боны, а она настаивала и сердилась, пока они не решили, что сегодня пойдут обедать вместе и на этот раз расплачиваться будет Мен Хи. Пан Чак снова был весел, и вообще все в этот день было радостным.
Пан Чак сказал, что вечером в цехе собираются ремонтировать машины, поэтому работу кончат на четыре часа раньше. Администрация фирмы, как всегда, шла навстречу текстильщицам: кто захочет, сможет отработать эти часы в другие дни, а у тех, кто не пожелает, просто удержат часть жалованья. Но главное, Пан Чак сказал, что, если ей интересно, она может поехать с ним на центральный склад за пенькой.
О, конечно, ей интересно. Она поедет с ним, как только прозвонит колокол.
Мен Хи никогда не ездила на машине, и ей было немного страшно. Но ведь Пан Чак рядом. Ей очень хорошо возле Пан Чака. Она даже не помнит, когда ей было так хорошо. Нет, так хорошо не было никогда!
Машина мчалась куда-то за город, на товарную станцию, петляя по узким улочкам. Мен Хи совсем уже не боялась. Это только в первые минуты замирало сердце.
Пан Чак снова стал расспрашивать Мен Хи о том, как она жила раньше.
Жизнь у помещика Ли Ду Хана приучила ее к скрытности. Там она научилась прятать от людей свои мысли, не рассуждать, не жаловаться, даже когда боль становилась невыносимой. Там ее научили улыбаться, когда тугой комок сжимал горло и слезы невозможно было удержать. Она молча терпела, молча сносила обиды. Она даже не понимала, что можно жаловаться кому-то, что можно делить свое горе с людьми.
Как же получилось, что одиночество вдруг стало ей в тягость и захотелось чаще видеть этого человека, которого она так мало знает? Как вышло, что она, не таясь, рассказывает ему всю свою жизнь?
Она научилась распознавать людей. Конечно, Пан Чак — хороший человек. Но ведь и Тэн был честный, отзывчивый человек. И дедушка Мун был с ней добр и ласков. Но разве могла бы она пожаловаться им на свою горькую долю? Разве прежде она хоть словом обмолвилась о том, как ей тяжело? Нет, она скрывала от них свою боль, она готова была утешать их самих.
Да что Тэн! Она не могла даже перед родными так раскрыть свою душу, а ведь кому же доверишь больше, чем отцу и матери!
Нет, Пан Чак не такой, как Тэн или ее отец. Те беспомощны, как сама Мен Хи, тем нужна чья-то поддержка. А в Пан Чаке она почувствовала силу. Как хорошо он сказал тогда: «Пойдем вместе!»
В общежитие Мен Хи вернулась поздно. Два раза они ездили на склад, а потом еще долго сидели на тюках пеньки под навесом. Странные вещи рассказывал Пан Чак. Как же это русским удалось прогнать всех помещиков и фабрикантов? Да, но вот и теперь они уже прогнали немцев со своей земли и почти из всех стран, куда те забрались.
Засыпая, она думала о Пан Чаке. Может быть, первый раз в жизни Мен Хи заснула с радостным чувством.
Утром опять было трудно подняться. Но едва она проснулась, как ею овладело предчувствие чего-то хорошего, доброго, счастливого. Что же это такое? О, Пан Чак! Вот отчего так радостно на душе.
И все утро Пан Чак стоял у нее перед глазами, будто он был рядом, будто он помогал ей подсовывать пеньку под ножи. Скорее бы наступил перерыв. Не потому, что она устала, нет, ей хотелось скорее увидеть Пан Чака.
Она первой вышла из цеха, когда прозвонил колокол. Но ни Пан Чака, ни его машины нигде не было. Не оказалось его и в столовой. Мен Хи внимательно смотрела по сторонам. Не увидеть его она не могла, если бы он был здесь. Зачем же он как раз в обеденный перерыв уехал?
Наскоро поев, Мен Хи пошла к навесу и просидела там, не спуская глаз с ворот, до тех пор, пока опять не раздались удары колокола. Через три минуты он снова зазвонит, и к этому моменту барабан уже будет вращаться. Надо идти.
На следующий день ей тоже не удалось повидать Пан Чака. Прошла неделя, а его все не было. Она постоянно думала о нем. Она не боялась, не стеснялась своих мыслей, не гнала их от себя. Она не понимала, что с ней происходит, да и не хотела в этом разбираться. Просто в мыслях о нем легче и незаметнее проходило время. У нее появилась цель: увидеть его. В последний день недели Мен Хи было особенно тяжело. Но все же она решила отработать те четыре часа, что пробыла с Пан Чаком, когда ремонтировали машины…
Но вот прошли и эти часы. Барабан остановился, и Мен Хи поняла, что может идти отдыхать. Она шла, не держась за машины. Она даже смогла отряхнуть с себя пыль и вытереть лицо.
Выйдя из цеха, Мен Хи направилась не в общежитие, а к навесу. Может быть, потому, что надеялась увидеть там Пан Чака, но, скорее всего, ей просто захотелось подышать свежим воздухом. Ведь была уже совсем ночь, и Пан Чаку в такое время здесь нечего делать.
Мен Хи села на развалившийся тюк пеньки и долго просидела там ни о чем не думая. Потом ей стало холодно, и она пошла под навес.
Огромные тюки пеньки громоздились до самой крыши. Она ощупью шла вдоль проходов между ними, пока не оказалась на площадке, образовавшейся среди беспорядочно набросанных тюков. Здесь Мен Хи обнаружила небольшое углубление, нечто вроде ниши из пеньки, и, не раздумывая, улеглась в ней.
Сколько проспала она — неизвестно. Она бы спала еще долго, но ее разбудил негромкий говор. Странно, ведь здесь никого не было!
Тусклый свет проникал из-за тюков, но людей Мен Хи не видела. Что они тут делают? Сначала она не различала слов: говорили несколько человек сразу — мужчины и женщины.
Потом все смолкли, и она ясно услыхала знакомый голос:
— Все собрались?
Были произнесены только два слова, а сердце у Мен Хи замерло.
Пан Чак говорил тихо, но ей был слышен каждый звук.
— Нашу родину называют Страной утренней тишины, — говорил он. — Это правда. Нет утра красивее нашего, нет более тихого утра, более спокойного утра на земле, чем у нас. Но в этой тишине гибнут люди. Эта тишина заглушает стоны пытаемых в застенках Содаймуна, в этой тишине молча умирают с голоду, и каждого, кто нарушит эту тишину, ждет самурайский меч.
Нашу дорогую родину называют Страной утренней свежести. И это правда. Нет чудесней прохлады нашего утреннего горного воздуха. Но этот воздух отняли у нас самураи. Нам нечем дышать! Они превратили для нас прохладу в ледяной холод подвалов, в нестерпимое удушье фабричных бараков!
Каждый месяц на фабрику пригоняют новую партию работниц, а где старые? Старых выбрасывают за ворота вместе с их первым кровавым плевком. А этим «старым» по двенадцать — пятнадцать лет. О, собаки Чер Яка зорко следят за работницами! Они точно знают, кто и когда начинает харкать кровью. Эти собаки вербуют себе помощниц среди девочек, опутывают их липкой паутиной подачек и льгот, из которой не вырваться.
Мен Хи слушала, почти не дыша, но при последних словах чуть не вскрикнула. Так вот почему ее больше не бьют!
А Пан Чак продолжал говорить, и она внимала каждому его слову.
— Мы корейцы! — говорил он. — Наш язык существует пять тысяч лет. Они запретили нам говорить по-корейски. Они переименовали на японский лад наши города и реки, горные хребты и заливы. Наш древний Пхеньян они назвали Хейдзио, столицу Сеул переименовали в Кейдзио, они не оставили в Корее ни одного корейского названия. Теперь издали приказ изменить все корейские фамилии на японские.
Мен Хи слушала, и ей хотелось выйти из своего убежища, но она боялась даже пошевельнуться.
Пан Чак на минуту умолк, потом снова заговорил, но теперь голос его стал спокойным и даже торжественным.
— Друзья! — сказал он. — Сейчас я предоставлю слово товарищу Ван Гуну.
Послышался другой голос — медленный, спокойный, уверенный. На слух можно было заключить, что это пожилой человек.
— Закончилась величайшая из войн, которые знало человечество. Несметные силы фашизма, страшнее, чем полчища кровавого Хидэёси, ринулись на первое в мире государство рабочих и крестьян, чтобы задушить его и покорить народы России, как поработили нашу родину самураи, залив ее кровью. Но победить народ, которым руководит испытанная революциями Коммунистическая партия, невозможно. Все народы России поднялись против безжалостного врага, залившего кровью Европу, истребившего миллионы невинных людей, и раздавили драконово жало фашизма. Русский народ освободил от ига фашизма свою родину, вызволил из неволи десятки стран, и мы верим, что великий час истории, великий час грядущего освобождения исстрадавшегося корейского народа близок. Уже трепещет перед возмездием самурайская Япония. Уже поднимается повсюду корейский народ. Он видит великий день свободы, который несут нам русские братья. Но друзья! — повысил голос оратор. — Сидеть и ждать, пока придет свобода, мы не имеем права. Нам будет стыдно перед русскими братьями. Настала пора действовать. Решительно и немедленно. И прежде всего мы должны поднять восстание в Сеуле. О плане восстания вам расскажет сейчас председатель стачечного комитета.
