Анатолий Кучеров - Трое
На земле лежала прошлогодняя листва и пахло сыростью. Вокруг поднимались то рыжие сосны, то ольха да ива с розовыми сережками.
Они шли всё на восток и заблудились в болоте.
Болоту не было конца, оно светилось изумрудными крошечными озерцами, рыжело прошлогодней осокой, уходило в гниющий кустарник. Оно дышало и полнилось водами проснувшихся весною ручьев. Не было тропок. Шли мокрые, потные, грязные. Болото зловеще хлюпало под ногами. Ивашенко, самый маленький и легкий, шел впереди, за ним Муха.
Они шли и ползли, перемазались в болотной жиже, мокрые, страшные. Один раз Морозов провалился по пояс: он был самый грузный. Ивашенко и Борисов, напрягая последние силы, вытащили его на тропу. Морозов улыбнулся одними губами на черном от грязи лице.
— Стрелок ничего, молодец, чувствует землю...
Постояли, чтобы отдышаться.
Они так измучились на этом проклятом болоте, что не могли говорить. И наконец выбрались в дикий нехоженый лес.
Два часа шли по компасу всё на восток. И вдруг гуще потянулась ива: они вышли к пойме. Насколько хватало глаз, до самого горизонта она была затоплена рекой.
— Разлив, — сказал Морозов, — похоже, как у нас речонка дома. Летом курица вброд перейдет, а весной прямо великий океан: берегов не видно. Умыться бы...
На огромном пространстве стояла вода, играя на солнце. Вдали плавали дикие утки. Они поднимались невысоко, снова садились на воду, купались и кричали.
Пока люди умывались, Муха побегала у воды, попробовала, какая она на вкус. Вода понравилась, она вошла чуть подальше, замочила лапы и сразу же выскочила.
— Что, холодно? — сказал Морозов. — То-то!..
Они свернули на север. Шли часа два вдоль воды, за кустами ольхи и за ивами, и снова перед ними, закрывая дорогу на север, изогнулась река, бледно-голубая, с легкой дымкой, а за ней бесконечное болото и сотни маленьких озер, светившихся, как осколки зеркала.
— Озера да болота, — сказал Борисов, — и нигде ни души. Для начала неплохо.
— Хорошо для начала, — согласился Морозов. — Как себя чувствуете, ребята? Вымазались, как свиньи.
— Бывает хуже, — сказал Ивашенко. — Отдохнуть бы. — Он едва держался на ногах.
— Вечером отдохнем, — жестко отрубил Борисов.
— Голова вроде не моя.
— Держится — и ладно. Попробуем теперь немного на запад. Надо выбраться из болот.
— Зато здесь труднее попасть волкам в зубы.
— Ты о каких? На четырех ногах или на двух?
— Предпочитаю на четырех, — сказал Ивашенко.
— Смотрите, какой умный, — сердито сказал Морозов, — просто замечательно умный у нас стрелок.
Они пошли на запад, пугая птиц. Солнце теперь ласково грело им мокрые спины.
Под вечер они выяснили, что окружены разливом рек и речушек, что они одни в этом лесу, на острове суши среди болот, и остается только ожидание. Из боя их швырнуло в тишину, воды взяли их в плен.
* * *Они мучительно устали. Лихорадило, болело тело, болели ссадины и ушибы.
Чтобы обсушиться, Морозов разжег в яме костер, с трудом набросав сухих веток, и следил за тем, чтобы он не давал дыма.
— Я этому в детстве научился, когда лошадей пас, — сказал Морозов, лежа на земле и раздувая пламя.
Захотелось пить. Воды было сколько угодно. Ее вскипятили в кружке Ивашенко, которую по солдатской привычке он таскал с собой.
За весь день они съели по куску шоколада и по галетине. В кипяток прибавили спирта и теперь, посушившись и умывшись, дремали у костра. Спать условились по очереди.
Первую половину ночи не спал Борисов. В лесу плакал филин, на болоте кричала выпь. Шорохи ночи, ночной холод, ночная тишина и лесной мир пугали и настораживали.
Летчик привыкает спать на чистой постели; ночью, если он не летает, для него как бы кончается война. Она кончается и потом приходит снова. Но он ест из тарелки за столом и пьет из стакана. И он не знает, что значит спать на голой земле, и шагать по грязи, и перемазаться в глине от сапог до фуражки, и мокнуть под дождем, и пить из лужи, если нет воды, и голодать, и жрать свой последний сухарь, твердый, как подкова. Он воевал в небе и не знал, как живет пехота, и эта первая ночь в плену у воды, и сон на земле под открытым небом, и чувство голода — все было новым и, как все новое, обостряло жизнь, и соль, казалось, стала бы солонее, если была бы соль.
Ночью луну прятал туман, в нем растворились дальние стволы сосен, берез, кусты ивы.
— Коля, — спросил шепотом Борисов, — ты ничего не слышишь?
Морозов мгновенно стряхнул сон, прислушался. За туманом лепетала вода.
— Это река, — шепотом сказал Морозов. — Она возвращается в русло, она, понимаешь, вышла из берегов, сопит и плещется. Ты разве никогда не слышал?
— Дай закурить.
Морозов с вечера собрал все папиросы в общий фонд. Их осталось тридцать.
— Бери, — сказал он, — на твоем счету ровно десять. Кури хоть все подряд.
— Я одну! Когда куришь — будто теплее.
— Поспи.
Борисов привалился к спине Ивашенко, а Морозов, положив пистолет на колени, сел спиной к стволу старой сосны.
И пока он сторожил, подремывая, вспомнилась весна в краю, где он родился, в средней полосе России, светлая, чистая и холодная, с поздними снегами в ложках. Здесь все было иным, словно и сюда доносилось дыхание моря.
С прорыва блокады под Ленинградом он почти каждый день, если позволяла погода, летал. Один раз его сбили, и он сел с Борисовым на вынужденную в поле, очень близко от аэродрома. И то, что случилось с ним сейчас, под конец войны, было непривычно и странно и рождало необъяснимое чувство, словно ему дали отпуск из воинской жизни на неизвестное время. Он в лесу, окруженном водой, спадет разлив, и он войдет в войну, как выходит из реки на берег. Но сейчас даже голод не мог убить в нем забытого ощущения покоя и тишины. А рядом дремало смутное ожидание опасностей, когда схлынет вода. Но это еще не завтра.
* * *На заре проснулись тысячи птиц: утки, бакланы, чомги, и завязали соседские разговоры. Они летели на север и отдыхали у воздушной дороги. Огромные крылья прошумели над лесом, — может быть, лебеди. Говорят, они живут в этом болотном краю.
Солнце выползло из-за края земли среди редких, легких как пух облаков; темно-красное в первое мгновение, оно сразу стало золотым. И вода, казавшаяся ночью черной и слепой, вдруг обрела свои голубые оттенки, словно прозрела, гляделась в небо и отражала его. Кусты ивы стали розовыми, на них зазеленели сережки.
— Ребята, подъем, — сказал Морозов, — мыться, и поищем яиц.
Он посмотрел на уток, плававших почти у берега. И все же не следовало стрелять: услышат, чего доброго.
— А я уже давно не сплю, товарищ капитан, — сказал Ивашенко, лежавший на лапах сосны, положив голову на руку, — и смотрю, как тут здорово красиво. Были бы краски, я бы тут пожил, я ведь человек городской, дачник. И таких мест я никогда не видел, просто о войне забываешь.
— Не тревожься, она о себе напомнит, — сказал Морозов.
Что-то мешало ему принять дружбу этого голубоглазого человека. Липочкин тоже был интеллигент и, как казалось Морозову, многого не понимал в жизни, но был святой справедливости человек. А этот казался наивным, чудаковатым и беспомощным. Пересиливая в себе неприязнь, стараясь быть справедливым, как Костя Липочкин, Морозов позвал Ивашенко:
— Пойдем полоскаться и поищем гнезда птиц. Мойся в кустах, чтобы не было видно твой замечательной личности. Тут, между прочим, немцы, может, сидят, как и мы.
— Да нет здесь никого, — убежденно сказал Ивашенко.
— Много ты понимаешь.
Морозов нашел пять утиных яиц.
— Ну и жизнь! Как в санатории, — восторженно сказал Ивашенко.
— Может, последний раз в санатории, — мрачно ответил Морозов. — Ты только не пугайся. — Морозову доставляло удовольствие дразнить стрелка.
— А чего мне? Я как все, — сказал Ивашенко. Когда разожгли в ямке костер, Борисов еще спал.
— Пусть еще поспит, не шуми, — сказал Морозов. — Он столько полетал, ему можно.
— Пусть спит, — согласился Ивашенко и улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.
Морозов спек яйца, вскипятил воду и стал будить друга.
— Где я? — вскочил с земли Борисов.
— Тебе виднее, штурман. Стрелок утверждает, что мы в санатории.
Морозов выдал каждому по галетине и папиросе:
— Шоколада не будет.
Муха получила свою скудную порцию. Поев, они забрались в кусты. Оттуда открывались и лес, и вода, и болота.
— Заметили, как убывает вода? Может, к ночи выпустит. Тогда пойдем на восток... Главное, правильно себя чувствовать, ребята... Войне, может, осталось всего ничего, мы победили и нам в самый раз топать победителями. Мы здесь люди, а не эта коричневая нечисть. И здесь польская земля. Не такое уж трудное дело шагать по земле друзей.
— Вы не говорите, вы изрекаете, командир, — насмешливо сказал Ивашенко.
