Анатолий Кучеров - Трое
— Ну-ну, не плачь, Мушка, слезами горю не поможешь...
Постели новому стрелку, — сказал Борисов дневальному. — А вода в умывальнике есть?
— Только что наливал, холодная, аж кости ломит.
Борисов снял китель, стянул майку и стал умываться.
— А теперь спать, ребята! Потушить свет, отворить окно и спать.
Муха устроилась на своем месте и, когда все затихли, еще долго повизгивала во сне.
* * *Аэродромы просыпаются до зари. В темноте уезжают заправляться бензо- и маслозаправщики, возвращаются и бегут по снегу или по зеленой траве от самолета к самолету. Самолеты пьют горючее, воду, масло. Оружейники проверяют оружие, боезапасы, подкатывают и подвешивают бомбы, механики заводят и пробуют моторы. И гул машин будит городок, словно загудели, задышали тысячи органов.
Встает солнце. Над морем лежит перламутровая пелена и постепенно редеет. Еще летчики, штурманы и стрелки спят, а в столовой уже ставят приборы.
Утро — стремительно, если погода благоприятна для полетов.
Последние дни Борисов, вскочив с постели, звал дневального и спрашивал:
— Ну как, старшина, не кончилась за ночь вся эта петрушка? Не подняли еще руки?
— Никак нет, — отвечал дневальный, — петрушка еще не кончилась.
— Выходит, еще слетаем, товарищ дневальный? Подбросим огоньку? А то они что-то не торопятся.
Лицо дневального расплывается.
Встретив приятеля из хозчасти, он говорит:
— Здорово веселые у меня командиры! Железный народ.
Но в то утро, открыв глаза, Борисов прежде всего увидел курчавую голову нового стрелка-радиста, его исхудавшее бледное лицо и белую, закинутую под голову руку. Он как-то особенно легко и спокойно дышал.
Муха тоже проснулась, она спала на старых унтах Кости. Ей хотелось выскочить из окна в сад, пробежать по сухим от ночного холода дорожкам, но она не хотела будить своих хозяев и, позевывая, ждала, когда они проснутся.
— Дневальный! — крикнул Борисов.
Ивашенко и Морозов открыли глаза. Вошел дневальный с ведром воды и стал наливать в умывальник. Он ждал обычного вопроса о петрушке, но Борисов молчал, и тогда дневальный сказал:
— А петрушка, товарищ капитан, продолжается, — и улыбнулся.
— Ну ее к черту, — ответил Борисов, — ты бы о мыле позаботился, все раскисло.
— Есть позаботиться, — уныло сказал дневальный, — сейчас принесу с дамочкой на бумажке.
Ивашенко поднял огромные голубые глаза и улыбнулся в пространство. В светлый четырехугольник окна.
Дневальный раздернул шторы. В окне над морем золотился утренний туман.
Муха взвизгнула, вскочила на подоконник и уже хотела спрыгнуть в сад, но, вдруг что-то вспомнив, вернулась на свою подстилку и грустно сунула морду в лапы.
— Скорее, скорее, ребята! — торопил Морозов.
Они чистили сапоги, потом плескались под умывальником, подшили подворотнички и вышли на крыльцо, как всегда свежие, румяные. И трудно было заметить, что они не такие веселые, как всегда, и, может быть, чуть сильнее у Борисова и Морозова обозначились морщины. Муха шла за ними спокойно, но не отбегала далеко и не лаяла, как обычно. Один Ивашенко — он не бывал в этих краях — наслаждался и морем, и небом, и соснами.
* * *В столовой было жарко от солнца. Гудели голоса. Мгновенно Люба притащила котлеты и какао, они глотали все второпях, не разбирая как следует вкуса.
Подошел, как всегда, Калугин. Борисов и Калугин похлопали друг друга по плечам, совершая обряд старинной и вечной дружбы.
У калитки сада уже ждала полуторка, в нее набилось много народу. Все стояли в кузове и, чтобы не вывалиться, держались друг за друга. Ивашенко поднял Муху, ожидавшую очереди. Полуторка выскочила на дорогу, и, когда проезжала мимо собора, все услышали музыку органа и детские чистые голоса; удивительно красиво и безмятежно звучали они.
На аэродроме гудели моторы, а над морем все еще не рассеялся туман.
Летчики побежали к своим бомбардировщикам; через поле, подсохшее после ночного мороза, пронеслась легковая командира полка. Земля кое-где начинала зеленеть изумрудной молодой травой.
Морозов позвонил в штаб, но еще не давали добро на вылет.
Борисов рассматривал карту. Лететь предстояло навстречу весне. Стоило углубиться в карту, и он мысленно видел весь маршрут. Напряжение поднималось, как ртуть в градуснике на солнечной стороне, и только Ивашенко, осмотрев и проверив с оружейником пулемет, сидел на земле, подставив лицо ветру, и, положив голову на бомбу, разогретую утренним теплом, грыз коротенькую травинку. Рядом лежал его шлемофон, а у ног свернулась Муха и наблюдала за новым членом экипажа.
Прошла радистка с командного, Таня. Ивашенко ее сразу узнал и окликнул.
— Чего тебе, стрелок?
— С тобой связь держать в полете?
— Со мной.
— С тобой и на земле готов держать связь.
— Очень ты мне нужен, — презрительно сказала Таня и пошла дальше своей легкой походкой.
«Не теряется стрелок», — подумал Морозов и вспомнил робость Кости Липочкина.
И вот наконец взлетела ракета.
«За Костю», — сказал про себя Морозов, садясь в самолет.
Весь экипаж был теперь на своих местах, только на месте Липочкина сидел этот художник и теперь у его ног лежала Муха.
* * *Они летели всей эскадрильей. Морозов вел первое звено. Над ними купались истребители прикрытия. Все земные воспоминания на время будто растворились в гуле моторов. Одна страсть, одно желание овладевали людьми.
Они ушли на север и на высоте трех тысяч метров стали почти невидимы. Оттуда, из этой солнечной голубизны, откуда море тоже кажется небом, они устремятся к порту, причалам и кораблям.
Когда они повернули на юг, открылась земля — волнистая, коричнево-серая линия берега с нежным зеленоватым блеском, но им некогда и невозможно было видеть ее краски, ее весенний свет, прелесть мира, красоту его теней — все это сейчас было не для них.
Внизу у берега, серебристо-серые с высоты, стояли корабли, прижавшись к причалу, как листья к ветке. Звено Морозова обрушилось первым, и когда оно вошло в пике, земля, камень, пыль, огонь, гладь чистой воды, блики солнца на ней, транспорты под парами — все это рванулось с оглушающей стремительностью навстречу. Лицо Морозова покрылось потом. Высота сокращалась, она сжималась, казалось, что густеющий, все более упругий воздух вот сейчас раздавит, что его нельзя вдохнуть, что он превращается в камень и останавливает сердце.
Может быть, сильнее всех это чувствовал Ивашенко. Его сплющивала скорость падения. Кровь стремилась разорвать тело. Но он знал, что сейчас оторвутся бомбы и он сможет дышать и видеть мир.
Когда самолет выскользнул из пике, Ивашенко увидел под собой ниточки дорог, причалы, волнорез с маяком. Все это было освещено солнцем, а сейчас пряталось в туман дымовой завесы и уходило на север. А под крылья все быстрее стремилась незнакомая земля.
— Не попали, — тяжело дыша, сказал Морозов в переговорную.
— Не хотел бы я быть у причалов, — успокаивая, сказал Борисов, — если не наши бомбы, то эскадрильи.
— Попробуем еще раз.
— В порту пожар, товарищ командир, — доложил Ивашенко.
— Следите за воздухом, — приказал Морозов.
Ивашенко не требовался совет. Воздух на всем пространстве, открытом стрелку, был чист и свободен, а в вышине мелькали тени ястребков прикрытия.
Первая атака — пятьдесят секунд мучительного напряжения, следующая короче. Бой длился четыре минуты. Часы показывали тринадцать часов и три минуты.
Вторая бомба обрушилась на пирс.
— Вот теперь точно, старина, — сказал Морозов.
Когда они выходили из второго пике и пронеслись в пятистах метрах над Гдыней, над черепицей крыш, над белой колокольней, над привислинской поймой, Ивашенко увидел «фокке-вульф» и, навалившись на турель, послал первую очередь. Но истребитель выскользнул из поля зрения, сорвав очередью покрытие правого крыла.
Морозов отвернул самолет. Ивашенко снова увидел истребитель и снова послал в него очередь, вторую и третью. Очередь истребителя пробила кабину и колпак, но никого не задела.
— Вот я тебе, сволочь! — взвизгнул Ивашенко и сжал рукоятки пулемета. Ствол задрожал от стремительной очереди, и в это время Ивашенко увидел ястребок прикрытия. Он падал с высоты на самолет врага. Казалось, вот-вот они столкнутся.
— Уходи, Коля, — услышал Морозов голос истребителя.
Самолет шел на юго-восток, на Мазурское приозерье.
— Ложись на курс! — крикнул в переговорную Борисов.
— Заклинило рули поворота, — передал Морозов.
Теперь для них был возможен только один курс.
Морозов передал, что идет на ближайший по курсу аэродром. Рядом двигались войска Второго Белорусского. Попытаться сесть на один из армейских аэродромов, сесть без круга, и будь что будет. Вот единственное, что осталось.
