Анатолий Кучеров - Трое
— Морозов скоро подойдет. Давайте потолкуем, — сказал подполковник, вставая. — Завтра наносим бомбоудар по Гдыне. Первая Калугина, потом ваша.
Подполковник замолчал и стал внимательно исследовать при свете свечи карту, лежавшую на столе. И вдруг спросил:
— У нас недобор в экипаже? Хочу предложить стрелка. Летал в гвардейском соединении, ранили. Около года лечили и сейчас прислали к нам. Я с ним разговаривал: человек живой, художник в будущем, в Академии учился. Стреляет на «отлично», радист, так сказать, первого класса. Вы против художников не возражаете?
— Не возражаю, — сказал Борисов.
— Я послал его к вам в эскадрилью.
Разговор был окончен, но подполковник не отпускал. Перед ним на зелено-голубой карте лежало письмо рядом с подсвечником, в котором горела высокая свеча, оставляя огромный кабинет в темноте.
Два человека стояли у огонька свечи, смотрели на письмо — машинописные строки и под ними спокойная подпись.
— Вчера получил. Предписание откомандировать товарища Липочкина в Академию наук. Ему собирались поручить какие-то фантастические расчеты. Полет в космическое пространство. Вам понятно? Утопия, конечно.
— В штурманских классах не изучали космического... — пожав плечами, сказал Борисов. — Но Липочкин действительно решил труднейшую задачу высшей математики, здесь, в нашем полку, вы же знаете. И послал в Академию. Он был скромный парень, не болтун. Знали только я и Морозов. Мы не придали этому значения, в конце концов шла война...
Подполковник помолчал и резко кивнул.
— Я знал об этом и сказал замполиту. Где-то мы похвастали, что у нас в полку такой стрелок. И забыли. Думаешь только о войне, будто она тебе дочь или мать, простите глупое сравнение... Только о ней... Я мог вчера не выпустить его в полет, и он уехал бы заниматься космическим пространством... И для того ведь воюем, чтобы такие занимались своим сумасшедшим делом... Весь день огорчаюсь. У меня сын так погиб... Не сохранил человека...
Борисов поразился многословию подполковника и подумал: это у него от волнения. «А что можно было сделать? Послать к нам художника? А тот, черт его знает, в будущем Рембрандт или Репин!»
Командир полка бросил бесполезное письмо в открытый ящик стола. Поглядел на Борисова нахмуренным взглядом из-под поседевших за последний год мохнатых бровей, вытянул длинные пальцы на ручках кресла.
— Послушайте, — сказал он.
В полумраке за окном, за тяжелой портьерой дышал морской прибой.
— Оно теперь шумит по-весеннему, и веет от него миром, что ли, тишиной и концом войны. Помните, Борисов, мы ведь теперь знаем, что это скоро, что нам уже недолго возить смерть под крыльями и скоро нам среди побед и всяких там радостей предстоит сосчитать, сколько же мы безвозвратно потеряли. Вот об этом я сегодня думал... Идите, принимайте стрелка... Приказ у начальника штаба.
Борисов поднялся, и в это время вспыхнули лампы. Темнота, заклубившись на мгновение и растаяв, открыла мавританские своды зала с бронзой и позолотой и хрусталь люстры, оленьи рога по стенам, фанерную перегородку, за которой вдруг застучала машинка (там штаб и оперативный отдел). Борисов заглянул туда.
На вертящемся стуле сидела Оля и что-то печатала. Ее милое некрасивое лицо было заплакано и нежно светилось, словно просыхая под светом лампы.
— Пишу в вашу эскадрилью о новом стрелке Ивашенко Алексее Григорьевиче, художнике, — сказала она.
— А слезы зачем?
— Просто так.
— Просто так не надо.
— Товарищ гвардии капитан, у меня просьба: есть у вас фотокарточка Кости Липочкина? Дайте, я попрошу, ребята переснимут...
Оля глядела в пол:
— Вы не подумайте ничего такого, просто он убедил меня в свободное время готовиться в университет на химическое отделение и я послушалась. Иногда помогал. Он обо всем умел говорить так, будто всю жизнь только об этом и думал. С девушками вот он был деревянный, — из глаз Оли посыпались капли и стали расплываться на розовой промокашке.
— Ладно, подарю тебе карточку, — сказал Борисов, — если она тебе так нужна. Завтра же приходи за ней, и довольно об этом. Понятно?
— Понятно, товарищ капитан.
Борисов закрыл фанерную дверцу и шагнул в темноту, отворил дверь на улицу и окунулся в весенний ночной холод. Вздохнул. Давно он не чувствовал себя таким душевно усталым.
На опушке стояли самолеты. Он пошел по ломкой от холода траве. Он любил аэродромы на полянах посреди лесов, где дышится привольно. Он шел и еще не думал о завтрашнем утре, но по яркости звезд, глубине синевы и сухости мороза в этот ночной час на аэродроме рядом с морем он угадывал боевую прозрачность утреннего неба.
Толкнул ногой дверь на командный пункт и вошел в землянку. Там было жарко, как в аду, от раскаленной докрасна чугунной печурки. За неструганым столом сидел юноша в голубом свитере. Курчавые пряди лезли ему на потный лоб, на бледное лицо, на большие голубые глаза, смотревшие с любопытством. Перед ним дымилась солдатская кружка с чаем, лежала буханка хлеба, сахар, круг копченой колбасы.
С другой стороны стола сидел Морозов, сняв китель. Из открытого ворота выглядывала крепкая шея, темная там, где кончался воротник, и зимняя, нежно-белая к ключицам.
— Да сними ты свой свитер, Алексей Григорьевич, — сказал Морозов. — Знакомься, наш новый стрелок, — продолжал он мрачно, повернувшись к штурману. — А это гвардии капитан Борисов... Снимайте свитер: наш старшина до войны служил кочегаром и другой температуры не признает.
— Да какая там особенная температура, товарищи командиры, — сказал широкоплечий усатый человек, гревший на печурке чайник. — Просто тепло, как в летний день.
Борисов скинул летную куртку, снял китель и завернул рукава рубашки.
Новый стрелок стянул через голову свитер и остался в бязевой кремовой рубахе с завязками вместо пуговиц. И снова принялся за чай. Отпивая из кружки, он посмотрел на офицеров.
— Пока тебя не было, я погонял его по специальности, — сказал Морозов, — ничего, в радио разбирается. А стреляет отлично, понимаешь, как будто у него нечеловеческие глаза.
— У птиц, наверное, такие, — сказал старшина.
— Не в том дело. Мы тут постреляли из личного оружия, так он сбивает зажженную папиросу за тридцать шагов.
— Подходяще, — сказал Борисов.
Морозов поставил локти на стол и сжал голову ладонями:
— Вот одного я в тебе, парень, не пойму: как ты дошел до жизни такой, чего тебе в этой живописи?
— Об этом меня многие спрашивают, — признался стрелок, — и, честно говоря, не знаю, как на такой вопрос ответить. Вот большинство думает словами, а художник линиями и цветом, сочетанием линий и цветов. Непонятно? Ну вот всегда так получается — не умею объяснить.
— И правда непонятно, — огорченно сказал Морозов. — Ну ладно. А знаешь, на чье ты место пришел?
— Уже рассказывали, — закивал стрелок, отпиливая финским ножом кружок крепкой, как доска, колбасы. — Говорят, был замечательный человек. Меня тоже осколок достал, только вроде бы посчастливилось.
Стрелок жевал колбасу, смотрел ясными глазами на Морозова и улыбался.
Морозов, только что хваливший стрелка штурману, разглядывал парня, стараясь понять, что он в сущности за человек, и все больше раздражала его мягкость и физическая слабость. И этот цыпленок будет летать вместо Кости Липочкина. Но ведь он отлично стреляет и хороший радист. И то, что учился на художника, его личное дело.
Пришел адъютант эскадрильи Леня Карпухин, он пришел от начальника штаба с задачей для эскадрильи на завтра, потом звонил начальник штаба и уточнял подробности полета; Борисов позвонил на метеостанцию. Прогноз был благоприятный. Позвонил Калугин и спросил, как настроение:
— Что-то редко мы с тобой разговариваем, старик.
— Воюю, — сказал Борисов, вслушиваясь в голос друга.
Пока велись деловые и дружеские разговоры, Борисов придирчивым и ревнивым глазом наблюдал за стрелком. Тот допил чай и с интересом прислушивался к вечерней жизни на командном эскадрильи, которую он позабыл за длинные месяцы в госпитале и которую по привычке не замечали другие. Морозов ушел с инженером к самолетам, Борисов раскрыл карту и стал намечать маршрут завтрашней операции, но ему почему-то мешал новый стрелок.
«Слетаем раз, и пройдет!» — подумал Борисов.
— Послушай, Алексей Григорьевич, пошли к нам, — сказал он, складывая карту. — У нас такой порядок, чтоб экипаж вместе. И жить и воевать.
Когда они вернулись в келью, там горел свет и дневальный поил Муху сгущенным молоком. Увидав Борисова, собачонка бросилась к нему и тихонько заскулила.
— Ну-ну, не плачь, Мушка, слезами горю не поможешь...
Постели новому стрелку, — сказал Борисов дневальному. — А вода в умывальнике есть?
— Только что наливал, холодная, аж кости ломит.
