Анатолий Кучеров - Трое
— Товарищ командир, — услышал Морозов голос ведомого Катунина. Это был молоденький летчик из пополнения. За плечами три месяца войны, два дня назад они гоняли мяч.
— Прикрыть, товарищ командир? — спросил Катунин.
— Прикрывают истребители, — передал Морозов. — Прощай, Катунин, ложись в обратный.
Ивашенко продолжал яростно вести огонь.
— Горит! — крикнул в переговорную Ивашенко. — Горит, сволочь!
Ястребок летел над противником. Тот шел вслед бомбардировщику, дымя и сгорая и все же стремясь сбить наш самолет. Он угадал его беспомощность. А в это время там внизу их уже брала в прицел какая-то батарейка немецких зениток. Снаряд разорвался под правым мотором, и Муха, которая лежала спокойно, вдруг затявкала. Это было видно по ее жалобной морде.
Борисов услышал жесткий, чуть охрипший голос Морозова:
— Попадание в правый мотор.
Борисов понимал суровый смысл этих слов. Он уже лежал однажды с Калугиным на льду Финского залива после такого попадания. Можно было, конечно, тянуть домой и на одном моторе, если бы работали рули. И если бы они не ушли так далеко на запад.
Борисов взглянул на карту. Они летели у извилистой красной черты фронта. Они летели теперь в глухом, почти безлюдном крае, среди озер и болот. Сама земля здесь была непроходимой крепостью: чащи, сплавные речки, редкие хутора. Иногда над низиной в солнечном свете и сиянии озер вставали башни старинных крепостей. Сейчас они стояли совсем небольшие, когда глядишь сверху, одинокие, словно забытые людьми, наверно увитые диким плющом.
А истребитель противника все шел за ними, он больше не стрелял, у него, наверно, кончился боезапас. Он горел, но шел вслед.
«Мальчишка, — подумал Борисов, когда увидел его в зеркальце, — сошел с ума, ни скорости, ни силы духа, чтобы таранить».
А в вышине над ним парил наш истребитель. Он не стрелял, он понимал, что у противника остались последние минуты, минуты жизни в огне.
Борисов крикнул в переговорную Морозову:
— Не горюй, Булочка, дотянем!
Потом он соединился со стрелком.
— Медленно идем, товарищ капитан, — сказал Ивашенко. — Передать в хозяйство координаты?
Стрелка высотомера ползла вниз.
— А нельзя ли уйти повыше, Коля? Может, дотянем?
Молчание.
Теперь он знал, что они никуда не дотянут, что даже за все блага мира они не смогут дотянуть.
— Передай координаты открытым, — глухо сказал Морозов.
В их распоряжении оставались мгновения, и Борисов понимал, о чем думает друг. Он подумал о парашютах, но трудно было уйти троим: на все оставалось чудовищно мало времени. А может быть, в нем еще жила надежда, что он заведет свой корабль в порт, бывают же чудеса?
Нет, чудеса случаются редко. А надежда живет, она помогает рукам делать то единственное, что можно сделать, когда выбран последний маршрут. Самолет еще слушался руля высоты, он планировал.
В кабине стало тихо. Экипаж снял наушники. В этой грозной тишине они могли сказать друг другу, может быть, последние слова.
Радист лихорадочно передавал на аэродром:
— Кольцо!.. Таня!.. Кольцо! Слышишь меня? Идем на вынужденную, передаю координаты, желаю счастья. Все. Прием.
В мыслях промелькнуло испуганное лицо Тани с наушниками в кудрявом нимбе растрепанных волос.
Они не успели принять последний привет. На них надвигалась земля всей своей беспокойной плотностью. Деревья, кусты, овраги, изгибы берега, лесные чащи, болото — огромная, мрачная, опасная земля.
Многое бывает знакомым в полете, но одно всегда ново — меняющаяся под крыльями земля. Она каждый раз была другая, и они всегда смотрели на нее с любопытством.
Они еще не стояли на ней, не ходили по ней, это была чужая земля.
Мысли мелькали со скоростью света. И самая нужная: не в первый раз. Не в первый, и все же страшно и опасно, как в первый.
Морозов направил самолет на зеленую полянку в лесу. Она была невелика, но выбора не оставалось.
Немецкий истребитель тремя минутами раньше беспорядочно свалился на землю, и теперь подошел их черед. Никого не было вокруг, и только в самой вышине их провожала пара истребителей прикрытия. Они шли за ними, они качали им крыльями.
Когда самолет Морозова исчез в лесу, они сделали последний прощальный круг и повернули на север.
* * *Кусты на поляне скрипели и стонали. Крылья самолета срезали их, прокладывая просеку, и, разрушаясь, таяли, как свинец в огне.
Кабина упала в глубокий мох, сорвала дверцу о мшистый пень и остановилась.
В лесу стало тихо.
* * *Чуть слышно шумели ручьи. Мокрые черные ветви, еще обнаженные в светлой тишине, обсыхали на солнце.
В безветренном затишье у пня рядом с кабиной раскрылась на стебельке белая чашечка подснежника. Чудо спасло его от гибели, и теперь он благоухал в тени искореженного крыла.
Кабина врезалась в огромный муравейник, разрушила муравьиное царство, и тысячи муравьев уже занимались восстановлением и переустройством своей страны.
Рядом на озере отдыхали перелетные птицы.
Недалеко от реки лось, выйдя из чащи и не увидев вокруг никого, только диких коричневых уток, осторожно пил бархатными губами воду, прислушиваясь к весенней тишине.
«Вот, кажется, и конец, — подумал Ивашенко, открыв глаза, — и все же я сбил этого гада, товарищ командир». Ивашенко казалось, что он говорит Морозову, хотя это была невысказанная мысль, стучавшая в его мозгу. Он потрогал лицо и посмотрел на руку: на пальцах была кровь. «Опять, как в прошлый раз, разбил морду о ручку пулемета». Руки и ноги были целы, он мог ими двигать. В голове гудело и звенело, но он был жив.
Он даже зажмурился почти с таким удовольствием, как в детстве, когда его будил в постели солнечный луч. Но в следующее мгновение его вдруг отчетливо пронзила мысль, что он лежит на днище самолета, что пахнет горючим и стреляными гильзами и что если они не взорвались, то их падение давно заметил противник и преследователи вот-вот будут здесь. Он поднялся и огляделся. Впереди полулежал Борисов. Он стягивал бесполезный шлемофон, с трудом стащил его, зажал голову в руках и помотал ею, как будто кто-то лил ему на макушку холодную воду.
— Товарищ капитан, живы? — спросил Ивашенко.
— Жив, как видишь.
Морозов сидел на своем месте, рука его лежала у приборов, а голову он втянул в плечи, как от удара. У его ног сидела Муха и лаяла.
— Молчи, молчи, собака. Морозов, Коля! — позвал Борисов.
— Ну? — Морозов поднял лицо, выпачканное кровью. — Пить, штурман. Воды!..
— Давай я тебя перевяжу. — Борисов протянул флягу, достал индивидуальный пакет и перевязал командира.
— У меня в голове, братцы, что-то перекатывается, как дробь... — сказал Борисов.
— До свадьбы заживет. Поздравляю с посадкой, штурман. Здорово благополучно сели! — отрываясь от фляги, промычал Морозов. — Но радоваться рано, ребята. Проверьте оружие.
Он с трудом произнес эту речь. Штурман и стрелок проверили пистолеты, они были полны патронов.
— Борт-паек!
Какие добрые руки собирали этот паек! Здесь было все, что по закону положено летчику в аварии. Три плитки шоколада, три пачки галет и отдельно солдатская фляжка в суконном чехле — с чистым спиртом. О ней позаботился механик.
Они отстегнули парашюты и стали вылезать из самолета, протискиваясь мимо старого высокого пня, сорвавшего дверь с кабины.
Ивашенко, принявший на себя все обязанности Липочкина, позвал Муху.
— Ребята, — сказал Морозов, вытирая мокрое от пота лицо, — не будем жаловаться.
Они разбавили спирт водой и по очереди выпили из крышки фляги. Ивашенко вспомнил о пулемете, снял и выбросил затвор. Приборы разбились при падении. Все это сейчас было не нужно: ни пулемет, ни приборы.
Борисов достал карту, компас и попытался определиться.
— Судя по всему, нас снесло на юг километров на сто — сто пятьдесят от своего аэродрома. Вокруг, наверно, полно немцев. Где-то рядом линия прорыва Второго Украинского.
— Слоеный пирог, — сказал Ивашенко.
— Посмотрим, не предсказывай, — рассердился Морозов.
Сверху все ясней, а на земле у них не было ориентиров. Они не знали точно, где находятся, а надо было подальше уйти от самолета. Борисов предложил продвигаться на восток.
Пошли сквозь лес напролом.
Морозов шел молчаливый, сосредоточенный. Он старался понять, допустил ли ошибку и когда же это случилось? Забыл о противозенитном маневре? Нет, не в этом дело. Осколок заклинил рули. Эту случайность невозможно предусмотреть. От нее чаще умирают, и точка. А он попытается выбраться и вывести своих ребят назло всей фашистской сволочи в мире. Все же у него железные парни. Идут по болоту, как следопыты. Ивашенко, конечно, не Липочкин, но идет неплохо.
На земле лежала прошлогодняя листва и пахло сыростью. Вокруг поднимались то рыжие сосны, то ольха да ива с розовыми сережками.
