Анатолий Кучеров - Трое
— А черт, — сказал Морозов и выстрелил.
Он выстрелил только один раз, и мотоциклист упал, опрокидывая на себя тяжелый мотоцикл.
Выстрел прокатился по окрестности и замер.
— Ой, зачем вы это, командир! — огорченно зашептал Ивашенко, прижимая к земле замолчавшую Муху. — На кой он вам сдался!
— Не понимаешь, стрелок? Прочисть мозги.
Морозов и Борисов вышли на дорогу, остановились над парнем. Он лежал под мотоциклом. Он был молод, удивление проложило складки на его лбу, округлило глаза и замерло.
Морозов сунул руку во внутренний карман его кожаной куртки, достал бумажник. В нем лежало пятьсот марок, сержантское удостоверение, два письма в конвертах, фотография хорошенькой девушки у куста жасмина и еще одна фотография парня в новенькой солдатской форме.
— Держи деньги, пригодятся, — сказал Морозов, — и автомат тоже. Алеша, оттащи его в лес подальше. Жаль, мотоцикл не взять...
Они бросили мотоцикл в канаву, полную светлой воды. Ивашенко потащил мертвого мотоциклиста в лес, за ним молча шла Муха. Бросив тело, он сразу же забыл о нем.
...Они торопливо прошли километров пять.
У пустой дороги на лесной опушке замелькал огонек. Он посылал навстречу тоненький луч, запутавшийся в ветвях.
— Что там? — Борисов взял автомат и осторожно пошел вперед, прячась за деревьями.
Свет горел невысоко над землей, будто елочная звезда.
Распятье. Они видели такие на литовских дорогах. Дубовый деревянный крест и раскрашенное, с каплями крови на ранах, тело Христа. Над хмурым ликом, потемневшим от непогод, и терновым венцом сияла зажженная лампада.
— Жилье близко, — сказал Борисов и подумал: «Наверно, польская старуха или дед каждый вечер зажигают эту лампаду. Вокруг все перемолола война, а эти люди выходят на дорогу и зажигают огонек, чтобы он светился в ночи».
— Да, — заметил Морозов, — здорово отсталый по части религии здесь народ.
— Очень старое распятье, — сказал Ивашенко, — есть что-то хорошее в этом обычае зажигать для путника свет.
— Чего он брешет, наш стрелок? — спросил Морозов. — Ты что, в бога веришь?
— Ничего не верю. Просто вижу красоту там, где ты не видишь, хотя и летаешь, как бог.
— С таким лихим экипажем мы еще полетаем, — огрызнулся Морозов. — Смотри, стрелок, чтобы Муха у тебя не тявкала... Поищем святых старичков.
Они пошли к домику на опушке. За ним тянулся луг и снова лес. Дом стоял за невысоким забором, под черепичной крышей.
— Хуторок, — сказал Морозов, рассматривая пристройки.
Окна слепые — темнота. Во дворе ни машин, ни лошадей, ни часовых.
— Постучу, — шепотом сказал Морозов, — а вы подождите...
Они пролезли в щель в покосившемся заборе, и сразу же на цепи яростно залаяла собака.
Морозов тихо свистнул ей и стукнул в дверь.
Тяжелая дубовая дверь приотворилась. На пороге стоял старик с седой щетиной на ввалившихся щеках и с белыми усами под ястребиным носом.
— Цо ты за члóвек? — испуганно отступая, сказал старик.
— Немцы есть? — шепотом спросил Морозов.
— Немцув нема, — ответил старик. — Жинки та дэцки.
— Вот и хорошо, дедушка. Нас тут трое, надо нам добраться до своих...
— Мильч, стара, — крикнул старик, и собака перестала лаять. — Цо пан муви?
— Русский, понимаешь, хозяин? Нам до своих добраться, чего-нибудь поесть.
— Вы з плену?
— Нет, хозяин, из лесу.
— Из лесу? — переспросил старик. — Заходьте, пане.
Они вошли в сени, где было тепло, стояла бочка, прикрытая доской, и пахло солеными огурцами.
Старик проводил их в кухню, задернул занавеску в окне и зажег керосиновую лампу.
— Сядайте, панóве, — сказал хозяин, снял с полки хлеб и, положив на стол, стал отрезать ломти. Руки его дрожали. Он порезал палец, пососал его и сунул в жилетный карман.
Гости сели к столу. Борисов держал автомат на коленях.
У Ивашенко за пазухой сидела Муха и смотрела на хлеб.
— Млека, панове? — спросил стс-рик и поставил на стол глиняный кувшин в цветах и кружки. — Цо то за песек? Може песек хце млека?
В кухне было тихо, в простенке тикали часы с ангелом на эмалевом циферблате. И троим пришельцам было странно сидеть вот так за молоком и хлебом на чужой земле, среди чужих людей.
О чем думает этот старик?
— Где немцы, дед? — спросил Морозов.
— В место, в городе, — сказал старик, — тутай недалеко, Панове. А вам до немцув?
— Лучше бы без них, — сказал Борисов.
Старик засмеялся дребезжащим смехом.
В это время приоткрылась дверь и в нее заглянули четыре заспанных испуганных лица: мальчик лет двенадцати, девочка лет трех, бабка, натягивавшая юбку, и девушка с растрепавшейся косой.
— То бабця Юстина, — сказал старик, — то Юлька, хлопчик Франек, а маленькую... — он не договорил. Залаяла на цепи собака.
— Сховай их, Юстина, — сказал старик.
Старуха втолкнула гостей в комнату, где стояли две постели и сундуки, подняла крышку погреба в углу.
— Ховайтесь, добрые люди, — сказала она, — и Юлька з вами.
Они вчетвером оказались в погребе.
Во дворе топали сапогами.
* * *— Что ты медлишь, старый осел, когда тебя требует оберст? — крикнул солдат на крыльце.
В темноте у дома, освещая двор фонариком, стоял усталый мрачный человек.
— Ведите себя вежливо, Тьяден, — сказал он простуженным голосом, — пора понимать обстановку.
— Слушаю, господин оберст.
— Мы не хотели нарушать ваш покой, многоуважаемый господин дорожный мастер, — сказал оберст старику.
— Я его отец, Стефан Явор, пан оберст. Дорожный мастер в городе.
— Очень приятно познакомиться, пан Явор... Мы идем издалека... Транспорт не пришел, ночь застала нас в пути, нас окружили болота, отрезали от мира... И мы шагали напрямик... Никто не знает, что здесь происходит... У дороги мы наткнулись на убитого посыльного и на его мотоцикл. Солдаты устали. Не хочется ночью идти через лес... Позвольте моим людям переночевать у вас... Можно на сеновале... Кто в доме?
— Женщина и дети, пан оберст. Пусть ночуют ваши солдаты. Я счастлив быть вам полезным.
— Тьяден, — крикнул оберст, — устройте людей... Выставить караул.
— Позвольте проводить вас в покой для гостей. Нет ли у вас желания выпить парного молока?
Оберст сразу лег.
— Тьяден, — крикнул он, — ты присчитал этого мотоциклиста к тем, которых мы похоронили?.. — Он многозначительно взглянул на хозяина. — Дорогой пан Явор, я хороню мертвых. Я иду на восток и на север, и на запад и хороню мертвых... Люди так долго и так обильно убивали, что теперь очень важно всех похоронить... Если этого не сделать, может произойти весьма нежелательное отравление атмосферы... Где ты, пьяный медведь, Тьяден? Где моя команда? Где мои таблетки... Я совсем разучился спать. И теперь снова учусь этому делу.
— Я здесь, господин оберст, — крикнул из сеней Тьяден. — Солдаты спят в овине, лучше переночевать под крышей, чем на этой собачьей дороге, где сама ночь стреляет... Завтра доберемся до госпиталя. Вот ваши снотворные облатки. А ты, старина, — обратился он к Явору, — принеси молока и не вслушивайся в слова господина оберста, они слишком трудны для понимания.
Тьяден почесал свой чугунный затылок и, памятуя наставления оберста, дипломатически вежливо спросил:
— Нет ли в твоем доме, старина, напитка покрепче, чем из коровьей сиськи?
— Принесу вам, пане, сливяночку, которую подавали в замке на свадьбах, крестинах и, конечно, похоронах, — сказал старик Явор и пошел в комнату к женщинам.
* * *— Если эта проклятущая собачонка залает!..
— А наверху она бы скулила, стала б нас искать, — шепнул Борисов.
— Только дурачье летает с собаками! Тише.
Муха пристроившись, у дырявой бочки, в которой когда-то квасили капусту, спокойно спала.
— Не бойтесь, Панове, — шепнула Юлька в темноте, — тут глыбко под землей, ничего не слыхать. И меня тутай уже двое рокив ховают от немцув, як воны приходят до нас в дом.
Она бойко тараторила на странной смеси русского, польского и украинского.
— Дидусю нимцы, чтоб воны сказылись, не трогают, и батю тож. Он дуже хитрый, дидуся. Сидайте, я сейчас огонек засвечу.
Юлька зашарила на полу и наткнулась на Ивашенко.
Ивашенко осторожно обнял ее и глухо сказал:
— Не надо б огня, Юлька: еще немцы увидят.
— Та ни... — засмеялась Юлька, — отсюда ничего не видать. Ой, пан, пустите, я пошукаю сернички.
Борисов зажег зажигалку. Морозов исподлобья посмотрел на Ивашенко:
— Везучий ты парень, стрелок. А ну, не тронь девку!
— Та ни! — зашептала Юлька. — Пан офицер шутит.
Юлька нашарила свечку, Морозов ее засветил, и, когда она загорелась, все зажмурились: так ослепительно засияли в дрожащем свете глухие стены погреба, а розовое, с трепетными тенями лицо Юльки показалось таким красивым и хорошим, что Ивашенко грустно вздохнул.
