Ежи Анджеевский - Пепел и алмаз
Алиция отвернулась от зеркала и уже хотела идти, но тут взгляд ее упал на фотографию Алика, стоявшую возле тахты. Это был старый снимок, он относился к тем далеким временам, когда Алику было три года. Он сидел на освещенных солнцем каменных ступеньках в летней рубашке и коротеньких штанишках, обхватив ручонкой по-ребячьи согнутую в колене ногу. Алик был хорошеньким мальчиком — светловолосым, кудрявым, с круглой, невинной, как у ангелочка, мордашкой. Глядя на фотографию, она почему-то вспомнила, что тем летом, когда его снимали, Алик пережил первое детское горе. Он увидел выпавших из гнезда аистят и безутешно рыдал несколько часов подряд, а ночью метался, вскакивал с громким криком, жалобно плакал во сне и потом еще долго, даже зимой, вспоминал бедных, как говорил, «асистят». С тех пор прошло много лет, но, зажмурясь, чтобы сдержать подступившие к глазам жгучие слезы, она вдруг как бы снова ощутила в своих объятиях теплое детское тельце, и вся затрепетала от любви, тревоги и щемящей грусти, как тогда, когда она прижимала к себе безутешно рыдавшего сына.
Она взяла себя в руки и быстро вышла из спальни. На лестнице из комнаты Анджея слышались голоса. Она в нерешительности остановилась. Но при мысли, что Розалия может догадаться об исчезновении денег, поборола минутное колебание.
Наверху, в единственной пригодной для жилья комнате, устроился Алик, а потом с ним поселился Анджей, когда вернулся в марте из леса. За дверью слышались молодые мужские голоса. Громкий разговор напоминал ссору.
— Это ты, Мацек, первый начал. Все из-за тебя, идиот!
— Сам идиот!
— Но, но, полегче…
— Чего вы ко мне привязались, черти? Откуда я мог знать? И время совпадало, и машина такая же…
Возбужденный гомон заглушил говорившего. Тут послышался новый голос:
— Спокойно, ребята! Во-первых, немного потише. Мы ведь не в лесу…
Алиция только сейчас сообразила, что это говорит сын.
— …во-вторых, — продолжал он в наступившей тишине, — никто из вас персонально не несет вины, мы были вместе и вместе провалили дело…
Когда Алиция постучала, в комнате стало тихо. Через минуту раздался непринужденный голос Анджея, который подчеркнуто, с ударением сказал:
— Прошу!
Ей не хотелось заходить в комнату, и она решила окликнуть сына, но дверь открылась, и на пороге появился Анджей, как всегда, в высоких сапогах, без пиджака, в расстегнутой на груди рубашке с короткими рукавами. Он был высок ростом, светловолос и, как отец, хорошо сложен. Воздух в комнате был сизый от табачного дыма.
— Ах, это ты, мама! — сказал он немного удивленно и вышел за дверь. — У меня приятели…
— Знаю, знаю, — торопливо перебила она. — Не буду тебе мешать, я на одну минутку… Только закрой, пожалуйста, дверь.
— Что случилось?
— У меня к тебе просьба, — робко начала она. — Мне надо купить немного шерсти…
— И у тебя не хватает денег?
Она покраснела, но на лестнице было темно, и Анджей этого не заметил.
— Так получилось. Если ты можешь…
— Ну конечно! Какая ты все-таки, мама… я много раз говорил тебе, пора бросать эту работу. Ведь деньги у меня есть, а ты всегда устраиваешь какие-то церемонии.
— Теперь уже скоро брошу, — уклончиво ответила она. — Ведь отец начнет зарабатывать…
Анджей пренебрежительно махнул рукой.
— Эх, сколько он может заработать! Впрочем, как хочешь, мама. Сколько тебе нужно, пять, десять тысяч?
Она испуганно посмотрела на него.
— Что ты? Гораздо меньше… Три.
— Всего-то! И стоит говорить о таких пустяках! Пожалуйста, мама.
Он небрежно сунул руку в карман брюк и извлек оттуда толстую пачку пятисотенных бумажек. Держа ее в руке, он взглянул на мать.
— Тебе правда не нужно больше?
Увидев у сына столько денег, она была так потрясена и ошеломлена, что даже не расслышала вопроса. Она знала, что у Анджея нет постоянного заработка, да и где теперь можно заработать такую уйму денег?
— Сынок, — робко промолвила она, — это, наверно, не твои деньги?
— Почему же? — Он самодовольно ухмыльнулся, но, поймав испытующий взгляд матери, покраснел и отвел глаза в сторону.
— Ты думаешь, здесь очень много? Это только так кажется.
Он быстро отсчитал шесть бумажек и протянул матери.
— Вот, пожалуйста, три тысячи.
— Спасибо, — прошептала она, но сомнения и беспокойство не оставляли ее, и она снова заговорила:
— Сынок…
Но сын показался ей в эту минуту таким чужим и неприступным, что она, не докончив фразы, замолчала. И все же в ней жила еще слабая надежда, что он поймет ее и вот сейчас скажет какие-то искренние, теплые слова. Однако прозвучавшее в ответ отрывистое, деловое «что?» не было для нее неожиданностью.
— Ничего, ничего, — заторопилась она. — Возвращайся к товарищам, а я пойду. Спасибо.
Анджей сунул руки в карманы.
— Не за что! Пустяки какие!
Она медленно спускалась вниз, держась за перила, — ей стало вдруг нехорошо, — и слышала, что Анджей стоит на лестнице, не уходит к себе. Только когда она сошла в холл, наверху хлопнула дверь.
Розалия, уже одетая, с большой черной сумкой под мышкой, ждала ее в кухне. Голова у нее была повязана теплым шерстяным платком. Взяв деньги, она быстро сунула их за пазуху.
— Чего вы так накутались? — удивилась Алиция. — Ведь сейчас не зима.
Старуха пожала плечами.
— Лучше не рисковать. Сейчас тепло, а через час, глядишь, захолодает. Поднимется ветер, и опять голову продует.
Чем старше она становилась, тем больше заботилась о своем здоровье.
— Хоть бы платок потоньше повязали. На что это похоже, в мае в шерстяном платке ходить?
Розалия почувствовала себя уязвленной, и это окончательно убедило ее в том, что она права.
— На что похоже? Я, прошу прощения, только одно знаю: коли человек каким-то чудом уцелел в этой войне, то теперь должен себя беречь. Вот на что это похоже!
И, натянув платок еще ниже на лоб, она вышла. Через минуту за ней стукнула калитка.
Алиция по привычке стала хлопотать на кухне: прикрыла буфет, который все время открывался, смахнула со стола хлебные крошки, завернула покрепче подтекавший кран, задвинула под стол корзину с овощами. Она делала все это совершенно машинально, но вдруг почувствовала такую усталость, что придвинула табурет и села. В кухне стало совсем тихо. Только изредка из крана капала вода.
Алиция ни о чем не думала, на нее напало какое-то оцепенение, и она не слышала, как скрипнула дверь и в кухню тихо, почти бесшумно вошел Антоний. Только когда шаги раздались совсем близко, она вздрогнула и испуганно вскочила, подумав в первую минуту, что вошел кто-то чужой. Увидев Антония, она облегченно вздохнула. Но сердце билось так сильно, что она снова села.
— Боже, какая я стала нервная! — сказала она, словно оправдываясь. — Я подумала, это чужой…
Косецкий быстро, воровато огляделся по сторонам.
— Розалии нет?
— Только что ушла в город. Она тебе нужна?
— Нет, я просто так.
На первый взгляд он выглядел прекрасно. На нем безукоризненно сидел его лучший довоенный костюм темно-коричневого цвета, который Алиция заботливо берегла все эти годы. Чистая рубашка, изящно повязанный галстук, приличные ботинки, тоже довоенных времен. И только притаившийся в глазах страх и нездоровая одутловатость лица, которую еще больше подчеркивала конусообразная форма наголо остриженной головы, изобличали в нем человека, долгое время находившегося в заключении.
Алиция вскочила с места и подбежала к раковине.
— Беда с этим краном! Капает и капает…— Пытаясь его завернуть, она спросила: — Ты не голоден? Может, съешь чего-нибудь?
— Нет, спасибо. Вот чаю я бы выпил, если есть…
Алиция обрадовалась, что может чем-нибудь заняться.
— Конечно, есть! Я как раз сегодня купила немного чаю, кажется, неплохой. Сейчас поставлю воду, она быстро вскипит.
— Спасибо, — сказал он безразлично и вышел, тихо закрыв за собой дверь.
Он исчез так внезапно, что Алиция в растерянности опустила руку с чайником.
Антоний только второй день был дома, но она заметила, что он избегает оставаться с ней наедине. Он никуда не выходил, а после семейных, по большей части молчаливых, трапез удалялся к себе в кабинет. Заглянув к нему несколько раз, она испытала унизительное чувство, будто мешает мужу. То, что он не хотел рассказывать о пережитом, избегал в первые дни всяких признаний и отделывался общими фразами, когда его спрашивали о жизни в лагере, она могла понять. У нее был другой характер, но Антоний всегда был скрытный, и она к этому привыкла. Впрочем, она надеялась, что через некоторое время, когда Антоний немного отойдет дома и лагерные переживания потеряют остроту, ему будет легче говорить о них. А вот что ей было совершенно непонятно — это его полное равнодушие (которое обнаружилось в первый же день) к тому, как она жила все эти годы; а ведь ей тоже было несладко. Долгие месяцы она прожила одна, без чьей-либо помощи и поддержки, и теперь ей было просто необходимо разделить с близким человеком это непосильное бремя. Антоний, казалось, не понимал этого, во всяком случае, не подавал вида, что догадывается, как тяжело ей пришлось. Он погрузился в себя, целиком ушел в свои переживания. Она и тут утешала себя, что это скоро пройдет, но доводы, которыми она старалась оправдать и объяснить поведение мужа, наполняли ее горечью и обидой. В чем же смысл ее жизни, как не в сознании, что она нужна? В самые тяжелые минуты ее поддерживала мысль о возвращении Антония. Наперекор мрачным, невероятным по своей чудовищности слухам, доходившим из лагерей, она упрямо верила, что Антоний все перенесет и вернется. Разве могла она тогда подумать, что, когда это наконец произойдет, каждая встреча с мужем будет для нее так тяжела и унизительна!
