Василий Клёпов - Тайна Золотой долины. Четверо из России [Издание 1968 г.]

— Убрать отсюда всех! — кивнул он в сторону толпившихся батраков.

Отдав Белке чемоданчик, доктор торопливо надел халат и склонился над раненым. По-моему, врач даже испугался, когда узнал Левку.

— Это — ты? — изумился он.

Мы перенесли Левку на порог амбара, и здесь доктор стянул с него грязную окровавленную одежду. До чего же изувечен был наш бедный друг! Вся грудь и живот его оказались изрешеченными дробью, а на ноге виднелись огромные рваные раны.

Лицо врача посуровело, и он сердито крикнул Белке:

— Чистую простыню и ведро горячей воды!

Мы с Белкой положили Левку на простыню, доктор осторожно ваткой стал обмывать его многочисленные раны.

— Милый мальчик, — услышал я шепот доктора. — За что тебе достались такие муки?

— Выживет, доктор? — спросил я.

Старичок пожал плечами. Он старался не смотреть мне в глаза, и я понял, что надежды мало.

— Ничего опасного, — сказал, наконец, врач. — Он только потерял слишком много крови…

— Я дам ему свою кровь, — вскричал я.

— Я тоже, — горячо поддержал Димка.

Доктор печально улыбнулся:

— Вы и так слишком слабы. Вам тоже надо держаться.

— Мы-то продержимся! — Димка закатывал рукава. — Правда, Вась?

— Доктор, — подошел Заремба, — если надо, каждый из нас даст кровь. Лишь бы мальчик был жив.

У доктора, как назло, не было с собой препарата по определению группы крови, и он попросил у Камелькранца лошадей, чтобы съездить домой. Я вызвался сопровождать врача: мне казалось, что всякий другой будет ехать слишком медленно и не успеет вовремя вернуться, чтобы спасти Левку. Отто быстро заложил тележку, я сел на облучок и свистнул…

Ох, и мчались же мы! Я до того озверел, что лошади боялись меня еще больше, чем Камелькранца. Когда вернулись в имение, Отто поторопился поскорее увести лошадей в конюшню, чтобы управляющий не заметил, до чего я довел их.

Взяв пробу на кровь у меня, Димки, Юзефа и еще нескольких поляков, разглядывая пробирки, доктор улыбнулся:

— Удивительное дело! Ты — русский, он — поляк, а кровь у вас одной группы.

Действительно, только у меня да у Юзефа кровь была такая же, как у Левки. Но сколько я ни просил перелить мою кровь, доктор отказывался.

— Ты слаб, — твердил он и смотрел на могучие плечи Юзефа: — А этому богатырю ничего не сделается.

Юзеф, улыбаясь, подставил руку под шприц.

— Ну вот, — проговорил я, когда доктор сделал операцию и Левка снова открыл глаза, — теперь мы с вами братья, дядя Юзеф, братья по крови.

— И не только теперь, — подхватил Заремба. — Мы давно стали родными. Что бы ни делали наши короли и русские цари, поляки и русские всегда были братьями.

ФОГЕЛЬ ОТКРЫВАЕТ КАРТЫ

Нетрудно надувать людей, которые только и думают, что о деньгах.

Уже начинало темнеть, а мы с Димкой все сидели на соломе около нашего товарища. Левке было плохо: он то терял сознание, то открывал глаза и смотрел неподвижно вверх. Вдруг приподнялся, сел и горячо сказал:

— Все равно, Васька, ползать перед ними не надо!

Я поспешил с ним согласиться, чтобы успокоить, но он снова начал с кем-то спорить.

— Разговаривает с Паппенгеймом, — прошептал Димка.

У Левки начинался бред. Даже на ощупь можно было почувствовать, что лоб его горит. Я испугался и принялся изо всех сил стучать в дверь амбара. Дверь открылась, и Камелькранц, трясясь от злобы, спросил:

— Зачем стучишь?

Я объяснил, в чем дело, сказал, что нужно доктора.

— Не умрет! — проворчал сквозь зубы горбун и хотел втолкнуть меня обратно в амбар. Но я вывернулся, выскочил во двор и крикнул полякам:

— Товарищи, помогите! Левка умирает…

В бараке поднялся шум. Пленные бешено стучали в двери и грозили высадить их, если им не откроют.

Из хозяйского дома вышли Паппенгейм и Рудольф. Узнав, в чем дело, офицер неожиданно приказал Камелькранцу послать за доктором.

— Натворил дел, а теперь испугался, — подумал я.

Но увы, слова — еще не дела. Милосердия Рудольфа хватило только на минуту. Все во дворе успокоились, а Фогелю только того и надо было. Камелькранц исчез со двора, а я его ждал, ждал, ждал…

Димка встретил меня тревожным шепотом:

— Васька, он, наверно, умрет…

Левка не стонал и не метался, но пылал, как раскаленная печка.

— Левка, ты спишь? — спросил я, прикладывая руку к пылающему лбу.

Левка не ответил, но по его дыханию я чувствовал, что бедняга не спит. Когда, наконец, рассвело, и Камелькранц открыл двери, я не узнал Левку: он лежал белый, точно не живой, и казался совсем маленьким.

— Пить! — произнесли чуть слышно запекшиеся губы.

Бедный Левка! Только тут я понял, какая огромная сила таится в его маленьком теле. Жажда мучила нашего товарища всю ночь, а он ни словом, ни стоном не выдал себя, так как знал, что помочь мы ему все равно не сумеем.

Я напоил Левку и, смочив свою рубашку, отер ему влажной полой лицо.

— Нужно бежать, Васька, — шептал Левка.

Можно было подумать, что у него все еще продолжается бред, но больной смотрел на меня большими ясными глазами и ждал ответа.

— Хорошо, Лева. Потерпи еще день.

Я сказал это просто так, не думая, чтобы успокоить раненого, но, сказав, обрадовался, увидев, какое действие произвели мои слова на Левку. Он весь встрепенулся, и на лице его просияла милая плутовская улыбка прежнего Федора Большое Ухо. Я почувствовал, что уже не в праве отказаться от своего обещания. Изменить ему теперь — значит, убить Левку.

Весь день я мучительно размышлял над тем, как организовать побег. Димка, видимо, тоже жил этой мыслью: когда нам удавалось во время работы быть вместе, он неизменно заговаривал о бегстве.

— Ничего, Димка, — успокаивал я его. — Что-нибудь придумаем.

— А что? — спокойно посматривал он на меня, и мне все время казалось, что мой друг втайне надо мной посмеивается: «Болтаешь, мол, ты, Молокоед, хорохоришься, а что толку?»

Если бы не Паппенгейм и не страшная собака Рудольфа! Эти два пса стояли у нас на дороге и ломали все мои планы.

Во время обеденного перерыва нам удалось улизнуть в лесок на краю поля. Мы нашли небольшую полянку недалеко от дороги, улеглись на мягкой траве.

— Знаешь, что я думаю, Молокоед?

Димка и теперь, как мы оставались одни, все еще называл меня Молокоедом.

— Пока существует эта собака, нам отсюда не уйти…

— И что ты предлагаешь? — спросил я.

Он ответил так, как я и ожидал:

— Надо ее уничтожить…

Легко сказать! Собака представлялась мне каким-то злым, но разумным существом. Я даже боялся посмотреть ей в глаза, чтобы она не угадала мои мысли.

— Нужно достать иголку и спрятать ее в хлеб, — предложил Димка. — Пес проглотит и — конец!

Не успел я ответить, как в кустах послышался шорох, и на поляну выскочила овчарка. Увидя нас, она остановилась, оглянулась.

Появился Рудольф.

— Вот вы где! — обрадованно воскликнул он, — без собаки вас не найдешь!

Бросившись в траву, Фогель улегся рядом:

— Ну, друзья, — весело начал он, окинув нас своими мечтательными глазами, — выпроводил я вашего мучителя. Обиделся старик на всю жизнь! Нет, вы подумайте, что он мыслил: решил принудить вас силой подписать какие-то дерьмовые бумаги. Я посмеялся над ним и — все. Кому теперь нужны его бумаги? А он мучает из-за них таких славных ребятишек.

Рудольф сгреб нас своей здоровой ручищей, положил на себя.

— Хотите вернуться на родину? — неожиданно проговорил немец. — Что молчите?

Мы не знали, как себя и вести, до того странным было поведение молодого Фогеля.

— Ну? — неестественно улыбался он. — Хотите?

— Допустим, хотим, — проговорил я. — От этого же ничего не изменится.

Рудольф сел и протянул мне руку:

— Слово германского офицера! Через два дня я возвращаюсь в Россию и беру вас с собой.

Я посмотрел на Димку. Он лежал, опершись на локти, и делал вид, что усиленно рассматривает незабудки.

Наконец, подняв взгляд на немца, Дубленая Кожа спокойно произнес:

— Не морочьте нам голову, господин обер-лейтенант!..

Но германский офицер вместо того чтобы обидеться, начал расписывать чистоту и искренность своих намерений. Он, видите ли, возмущен тем, как обращаются с нами его родные. Он даже может сослаться на такую-то конвенцию, которая воспрещает подобное отношение к побежденным…

— Мы не побежденные! — огрызнулся я. — И вы нас никогда не победите!

Немец опешил. Он прервал свои излияния, посмотрел на меня и расхохотался:

— Чем больше я вас узнаю, тем все больше и больше люблю. Вы — настоящие патриоты! И даже, если вы по возвращении на родину начнете действовать против нас, я буду вас уважать.