Канта Ибрагимов - Учитель истории
— И что мы теперь будем делать?
— Боже!.. А может, он с нами жить будет?
— Может, ведь у него дома-то нет, и никого нет.
— Гм, — кашлянул Малхаз, не столько для старушек, сколько обследуя себя.
— Ой! — в унисон воскликнули старушки.
С неописуемой болью в голове учитель истории, охая, кряхтя, как старик, принял сидячее положение. Прямо под его ногами Эстери тесто замешивает: застыла, смущенно опустила глаза.
— Как Вы, Малхаз Ошаевич? — медленно встала она, счищая тесто с рук.
— Зачем такой замес? — сквозь боль процедил Шамсадов.
— Завтра на базар пойдем, — вместо Эстери отвечали бабульки, они бочком сидели на нарах, перебирая четки. — А сегодня день пропал, одни убытки, вот только тебя нам Бог послал.
— М-м, — за голову схватился учитель истории. — Мне что, укол сделали?
— Просто обезболивающее и снотворное, — извинялась Эстери.
— Мне надо идти, — попытался встать Шамсадов.
— Куда идти, ночь на дворе, — завопили старушки.
Он тяжело встал, голова кружилась. Сделал неровный шаг к выходу, но сил нет — тянет ко сну.
— Прошу, сегодня не уходи, ночь страшна; я у соседей переночую, а ты здесь, — встала в дверях Эстери.
Он не сел, а буквально рухнул на кровать, и уже сквозь слипающиеся глаза заплетающимся языком:
— Я ведь просил не торговать...
Эстери вопросительно посмотрела на бабулек, потом на Малхаза.
— А жить как?
— Как я скажу, — повалился на бок учитель истории.
— Вот мужчина! — бабулькины возгласы были последними, что услышал Малхаз сквозь сверхдозу снотворного.
Поменяв за последнее время не один ночлег, Малхаз поначалу не мог понять, где он: перед ним только белизна шероховатой известковой стены, и лишь вкусный запах свежеиспеченного хлеба, а главное, знакомые уже голоса старушек над изголовьем восстановили реальность. Ему было неловко, от конфуза он даже сдерживал дыхание, но боялся пошевелиться, и вновь невольно услышал диалог, правда, на другую тему.
— Слышала, что говорят? Весь базар только об этом сплетничает.
— Я не совсем поняла, не расслышала.
— Говорят, здесь, в Чечне, с одобрения Москвы, собрали весь сброд из России, всего мира, и наших босяков. Не сегодня-завтра на соседний Дагестан с разбоем пойдут.
— А здесь грабить больше ничего не осталось?
— Там-то им грабить шибко не дадут: там хозяева есть, не то что наши недотепы, да ведь когда оттуда будут бежать, за собой русские войска приведут.
— Что, снова бомбить будут?
— Видать, будут; опять у них выборы царя. А кто у них царь? Кто лучше воюет, кто больше нас побьет.
— Да куда же нас с тобой бить, мы и так не задержимся.
— Ну, это Богу видать, и свое мы вроде пожили, а вот молодых жалко.
— А мы что, пожили? Отца в гражданскую убили, дядю и дедушку как кулаков расстреляли, нас в Сибирь сослали, только вернулись — война, и вновь депортация. Так вся молодость прошла: в лишениях, в нищете, под прикладом. А в старости это горе — похлеще всех остальных; и что этим русским неймется, весь мир их, а на этот пятачок лезут, что-то здесь выгадывают.
— Видать, деньги.
— Какие у нас с тобой деньги; с жиру бесятся, с ума посходили.
— Ага, это как в притче: когда проворовавшегося князя с коня ссадили, он сапоги кнутом бил — их во всем винил.
— Да и наши архаровцы хороши, недоноски проклятые.
— Да-а, чуть не убили...
Малхаз понял, что речь о нем, и пока не начались новые откровения, осторожно присел на кровати, тихо поздоровался.
— О-о! Встал наш джигит!.. Эстери! Эстери! Иди, он уже проснулся.
В дверях шевельнулась занавесь, смущенно улыбаясь, появилась Эстери; сразу же, пряча лицо, направилась к плите.
— Ты смотри, как преобразилась, прямо не узнать.
— Правильно, а то что ж, всю жизнь в трауре быть.
— Еще скажете слово — кормить не буду, — полушутя-полувсерьез сказала Эстери, не оборачиваясь.
— Ой-ой-ой! Тебе не скажем, а вот молодого человека поблагодарим: смотри, как оживил, прямо голубкой стала.
— А еды наготовила!
— Перестаньте! — строго сказала Эстери.
Малхаз отказался было от еды, но поняв, что все ради него — присел к столу. Эстери, в бирюзово-цветастом платье, совсем помолодевшая, суетилась вокруг них.
— Год мяса не ели, — прошамкала одна, уминая вторую котлету.
— Как не ели, а на уразу... всего полгода, — шепелявила вторая беззубым ртом.
— Хе-хе, теперь Эстери, точно, на базар не пойдет, все деньги зараз проедим.
— Да замолчите вы! — топнула ногой Эстери, как в школе на учеников.
После котлет и овощного салата были чай и «изюминка» торжества — простой яблочный торт.
— Всю ночь не спала, — не умолкали бабульки.
— Даже волосы и ногти покрасить успела.
— Ха-ха-ха! — прыснул от смеха Малхаз, чуть не подавился, стал кашлять, а Эстери выбежала во двор.
Чуть погодя, поблагодарив бабулек, засобирался и гость.
— Ты ее береги, сынок, таких ныне нет, золотко она наше.
— Она наивна и пряма, натерпелась в жизни... может, сейчас повезет, благослови вас Бог. А женских сплетен не слушай, предрассудки чеченские — брось, лучше жены — у тебя не будет. Запомни, сынок.
Малхаз вышел во двор: кругом все искорежено, все разбито прошлой войной; мужских рук нет, а видно, Эстери в своем дворике постаралась — маленький цветник, ухоженная дорожка и даже парник.
— Вы уходите? Так и не поели, Малхаз Ошаевич, — Эстери стояла, низко наклонив голову, о ее ногу, мяукая, извиваясь терся рыжий кот.
Может даже нагло, с ног до головы, оценивающе осмотрел ее учитель истории. Конечно, это была не та Эстери, которой он грезил, которую он помнил; время, а главное, судьба оставили следы на ее лице и даже осанке; и в то же время еще и суток не прошло, как они встретились, а перемены разительны — в этих по-прежнему изумительных глазах блеск, на щеках возродился румянец, ухоженность во всем.
— Проводи меня за ворота, разговор есть, — попросил учитель истории, он не хотел, чтобы бабули услышали их разговор.
На улице безлюдно, разбитые колеи, заросшие, будто на свалке, обочины дорог, везде мусор, грязь. В воздухе гарь от самодельных нефтеварочных агрегатов, установленных почти в каждом дворе — нефть в Грозном выходит из земли чуть ли не самотеком. Вся эта атмосфера давит на Малхаза, чужда ему и даже кажется враждебной.
С минуту они стояли молча, Шамсадов не знал, как начать, а потом незатейливо буркнул:
— Выходи за меня замуж.
Краской залилось лицо Эстери, на груди нервно сжала она руки, а поза словно у провинившейся школьницы.
— Что молчишь? — стал напирать учитель истории, исподлобья упираясь взглядом в ее лицо, чуть подступая.
— Малхаз Ошаевич, Вы... Вы, — она невольно отступила, странно улыбнулась. — Вы очень сильно изменились.
— Все мы не молодеем, — еще суше стал его тон.
— Я не об этом... Вы стали совсем другой.
— Мне некогда цацкаться.
— Я и не прошу, — с надрывом произнесла Эстери, рванулась к калитке.
Малхаз резко, даже грубовато преградил ей путь. Она отвернулась, в глазах стояли слезы.
— Вы вчера слышали бабкин треп — это мое косвенное признание, и сейчас то ли жалеете, то ли хотите сделать снисхождение... во всяком случае — это не то, Ваш тон...
— Перестань, — так же грубо, и чуть погодя помягче. — Ты мне очень нужна. — Оглядевшись по сторонам. — Эстери, ну, посмотри кругом, как можно в этом бардаке сентиментальничать, жить, а тем более объясняться в любви?
С вызовом она обернулась к Шамсадову.
— Можно, можно! И так и живем, и любим, и плачем, и хороним, и рожаем, и свадьбы играем, и предложения делают с уважением, а не так, чтобы сразу отказала.
— Ты мне не откажешь, — чуть мягче.
— Что, деваться некуда? Я такого от Вас не...
— Перестань, не говори глупостей! — перебил он с раздражением. — Я объясняться в любви не умею...
— Да, — в свою очередь перебила Эстери, — это правда, Вы еще кант-стаг[32], а я уже старая жеро[33], схоронившая сына, сама признающаяся в любви, вешающаяся от безысходности на шею.
— Замолчи! — прикрикнул на нее Шамсадов; от всплеска эмоций оба потупили взгляды; и тут неожиданно Малхаз улыбнулся. — Эстери, а что было бы плохого, если бы ты даже и призналась в любви? Древние амазонки, твои прапрабабушки, сами выбирали себе мужчин... Так я прошу — выбери меня.
Эстери тоже слегка, чуть заметно улыбнулась, открыто посмотрела Малхазу в глаза.
— Я так хочу услышать продолжение рассказа об Ане.
— Эстери, — зажглись иным глаза Шамсадова, — ты не представляешь, что происходит, чем я занимаюсь, — это дело Аны. Для этого я здесь, времени в обрез, а всякие досужие проблемы не дают даже подумать.
— Сделать предложение — тоже досужее дело? — из первоначальной позиции ученицы она явно уже отошла, и если не встала вровень с учителем, то уже не была и студенткой-практиканткой.
