Канта Ибрагимов - Учитель истории
— Ой! Посмотри кругом, такие, как я, все, сплошь, алкашами стали, а молодежь к наркотикам пристрастилась. А как же иначе, если работы нет, учебы нет, то и культуры нет — деградация. Я дурак, не сбежал отсюда вовремя, все в революцию и в патриотизм верил, вот и вера моя посмотри — развалины... Так какую возьмешь?
— А что, выбор широк?
— У-у! Есть дешевле — червонец, местного розлива — из нафталина и промедола, так от нее на утро жить не хочется, а есть — привозная, ничего, утром похмелишься — и жизнь в радость.
— Берем, чтоб в радость! — уже чуть издевался Малхаз.
— Ты не ехидничай, — по поседевшей неухоженной бороде коллеги съехала слюна. — Здесь интеллигент не выживет — или с ума сойдет, или, как я, сопьется, или сразу, от разрыва сердца скончается.
— Прости, я не ехидничал, просто тороплюсь.
Тут же, далеко не отходя, «из-под прилавка» купили литр водки, а до этого у всех на виду выбирали нужную этикетку. Взяли еды, точнее, закуски.
— Не-не, здесь хлеб не бери, — отстранил руку Малхаза коллега. — Там, на выходе, у одной девушки возьмем. Сама печет, не хлеб, а объеденье... Ты знаешь, какие глаза у нее, — на ходу оборачиваясь, сквозь плотные ряды впереди продирался художник, своим ящиком, закинутым на бечеве за спину задевая всех и все, и даже товар с прилавков.
— Куда прешь, ты, пьянь, отстрани свой гнилой чемодан! — кричали на него упитанные торговки.
— Но-но, заткни свой рот! — огрызался художник. — Для жратвы пригодится!
— Постой, — нагнал коллегу Малхаз, — а как ее зовут?
— Кого? — удивился художник. — А, девушку?.. Э-э-э... Тьфу ты черт, забыл... А глаза у нее большие, изумрудные, печальные, с такой тоской нашего времени. Я бы так хотел с нее картину писать, такой она образ... да не могу, руки не те, трясутся, испоганило нас время, поломало не одну судьбу...
— А не Эстери ее зовут?
— Точно, Эстери, а ты откуда знаешь?.. А ты женат?.. Вот дурень! Такая девушка, просто жаль... Ты не представляешь, нынешняя молодежь испоганилась, одичала, знают, что она незамужняя, с похабными шутками пристают, а она не такая, как эти, — он прошелся взглядом по рядам, — так же ответить не может... Мой совет — женись на ней, на коленях проси, она достойна, не пожалеешь.
— Она выше меня, — тихо о сокровенном обмолвился Шамсадов.
— Ну и что, тебе же плюс... Вон она!
Малхаз остановился, сзади идущие подтолкнули, и он, повинуясь желанию души, медленно подошел к Эстери, и даже не узнал: от той Эстери остались только глаза, она сильно похудела, даже отощала, на тонкой смуглой шее выпирают жилы, а лицо скуластое, обветренное, с ощущением свыкшейся безысходности.
— Здравствуй, Эстери! — выстраданно сказал он, встав сбоку, вплотную к тачке.
— О-о! — восклицая, выдохнула Эстери, вскинула руки к лицу. — Малхаз! Малхаз Ошаевич! — поправилась она, и после первой реакции восторга явно смутилась, а тут и Шамсадов первым делом выразил соболезнование в связи с утратой сына, и она так заплакала, что соседки-торговки подошли:
— Что случилось?
— Впервые с момента переворота 1991 года случилось хорошее! — похмельным голосом кричал художник. — Встретились два одиночества, — сиял он, и Малхазу на ухо. — За это надо отдельно выпить, еще бутылка с тебя.
— Эстери, ты еще долго здесь будешь? — жадно вглядывался Шамсадов в ее лицо. — Я схожу к нему домой, кое-что взять надо, и вернусь, не уходи, жди меня.
— Да она любит, любит тебя, что, не видишь, что ли?! — кричал уводимый художник, так что и Эстери могла услышать.
Продвижение с коллегой было затруднительным, собутыльники, пронюхав о наваре, просили малость отлить; дважды пришлось Малхазу откупаться, и дело не в деньгах, после Англии это гроши, дело во времени. А коллега не торопится, да он и не может, одышка одолевает, да еще и сигарету изо рта не вынимает.
— Так, — возмутился учитель истории, он уже путается, что главное — дело Аны или чувства к Эстери. — Прошлое ради будущего! — выдал он исторический афоризм, взял у коллеги домашний адрес и сквозь руины города ринулся обратно к рынку.
— Ой, даже не знаем, что на нее нашло, — отвечали торговки Малхазу, — все плакала, хлеб не распродала, и как Вы ушли, буквально следом тронулась. Так она далеко не уйдет, куда с тачкой сквозь эту толпу.
Весь центр разрушенной чеченской столицы — сплошной базар, а дальше таксисты. Долго ехать не пришлось. Малхаз увидел Эстери издалека: высокую, худую; заметно горбясь, она тяжело толкала скрипучую тачку. «Эстери! Что стало с той красавицей, с той изумительной Эстери?!» — поймал себя на мысли и, ощущая фон, ответил: «То же, что и с городом, и с народом... Бесхозное стадо — волкам всласть!..»
Обогнав ее, Шамсадов вышел из машины. Эстери остановилась, виновато улыбнулась. Только сейчас, видя ее со стороны, как художник, он невольно наметанным глазом быстро обежал ее убогий гардероб: стоптанные, запыленные, не для лета грубые туфли со сведенными, скошенными невысокими каблуками на огрубевших ступнях; черное, длинное, без затей сшитое платье из дешевой синтетики, и такой же платок повязан так, что волос не видно.
— Почему не дождалась? — как-то приказно спросил Шамсадов, и так же грубо отстранил ее от тачки. — Дай я повезу.
— Да Вы что? Да Вы что, Малхаз Ошаевич! Вам нельзя! — не отпускала Эстери рукоять. — Да у Вас такой вид... даже не московский.
— Вид нормальный, — взял «бразды» в свои руки Малхаз и только сейчас подумал, что в полувоенной разрушенной Чечне его лондонский костюм, действительно, щегольский.
— Здесь так ходить нельзя, всякого сброда столько, что за рубль что угодно сделают.
— Ладно, не пужай, — важничал Малхаз, — лучше ответь, почему не дождалась.
— Ждала, — обреченно сказала она, и, словно поперхнувшись, кашлянула, и виновато. — Ждала, ждала продолжения рассказа об Ане.
— А я о тебе всегда помнил, — чересчур деловитым тоном сказал Шамсадов. Он хотел говорить по-другому, но все его сковывало, и он выглядел совсем удрученным.
— Малхаз Ошаевич, отдайте тачку, она Вам не идет, я вижу — угнетает.
— Тебе она тоже не идет, и больше ты с ней ходить не будешь, — снизу вверх, нахмурив брови, строго глядел учитель истории.
— Не от доброй жизни, — жалостная улыбка появилась на ее лице. — Это мой хлеб, и не только мой.
— Я сказал, — что-то нашло на Шамсадова, и он сам этого не понимал.
Они немного прошли молча, первой не сдержалась Эстери.
— Малхаз Ошаевич, я всегда боялась, что Вы меня увидите на базаре... но других способов нет... и...
— Торговать никогда не позорно.
— А почему такой тон? Будто...
— Извини, Эстери, — он остановился. — Дело в другом. Вот здесь мы бились, вот у этой Главпочты много нас полегло, а мне, дураку, повезло, и русский меня не добил, пожалел... Вот это место, все было в крови... таких ребят здесь не стало! Я...
— Эй, ты, в белых штанах, — перебила его обросшая морда, высунувшаяся из машины. — Почем твой хлеб?
— Не продается! — грубо ответил Малхаз.
Машина тронулась, потом резко притормозила, та же физиономия, принадлежавшая, как оказалось, совсем юному парнишке в маскировочной форме, подошла к тачке.
— Зачем вам столько хлеба, еще подавитесь, — лыбился он, обнажая нездоровые зубы, бесцеремонно схватил в охапку много буханок и хотел было уйти, но Малхаз крепко ухватил его за рукав.
— А ну положь, или попроси, как следует.
— Малхаз Ошаевич, Малхаз, — уже кинулась меж ними Эстери.
— Отпустите, отпустите его, — умоляла она, — пусть все уносят.
— Уйди, — оттолкнул ее Шамсадов. — Попроси по-человечески, — напирал он.
Наглец хотел было дернуться, да не смог, крепко сжал его низенький учитель.
Хлопнули дверцы машины.
— Малхаз! Не смейте, уйдите! — кинулась навстречу Эстери.
Отработанный удар прикладом автомата отключил Шамсадова, но ненадолго, он был вменяемым и вместе с тем абсолютно недееспособным. Он слышал, как истошно закричала Эстери, видел, как им на помощь бросились прохожие и люди из проезжавших машин. Помнил, как уже простоволосая Эстери, обхватив его голову, умоляла его не умирать и просила отвезти Малхаза в больницу, а он думал только о том, как много у нее седых волос.
Когда его перетаскивали в машину, ему стало очень больно и помутилось сознание, да это прошло; он вновь вроде в полном здравии, уже пальцами ног шевелит, а понять ничего не может. Совсем маленькая комнатенка, чисто, но душно, жарко, и почему-то газ, бушуя, горит.
— Представляешь, что было бы, — слышит он сзади шамкающий старушечий голос, — столько ждала и на глазах бы убили.
— Да, — другой, такой же, только шепелявый, — и надо же в том же месте, где воевал.
— А сколько ждала, скольким женихам отказала.
— И что мы теперь будем делать?
— Боже!.. А может, он с нами жить будет?
— Может, ведь у него дома-то нет, и никого нет.
