Марио Ригони - Избранное
На лавке альпийский стрелок пытался стянуть с ног ботинки и носки, а артиллеристы понемногу оживали, греясь у печи. Но всех троих уже начал мучить голод и боль в обмороженных ногах. В руки и ноги, казалось, вонзались сотни игл, а в животе кто–то точно ворошил палкой. Альпийский стрелок молча глядел на свои голые посиневшие ноги, касавшиеся земляного пола избы, и от боли еле сдерживал слезы.
— Раз ноги болят, значит, они не омертвели, — сказал наконец капрал. — Погоди, сейчас я тебе их разотру мазью.
Он вытащил из бокового кармана коричневую коробочку и положил ноги стрелка на лавку. Подошла старуха, отстранила его и сама принялась растирать альпийскому стрелку ноги. Старик, который до этого неподвижно смотрел на солдат, подошел к печи и открыл заслонку. Вынул большой глиняный горшок и поставил его на стол. Рядом положил три деревянные ложки и сказал:
— Кушай, итальяни. Ешьте.
Артиллеристы подошли к столу, помешали ложкой в горшке и, стоя, начали жадно есть. Проглотив несколько ложек горячего супа, один из них обратился к альпийскому стрелку:
— Давай присоединяйся. Суп горячий, вкусный, аж до кишок достает.
Все трое молча сели за стол. Слышно было лишь постукивание ложек, причмокивание, завывание ветра, гулявшего по крыше, да стук снега в оконные стекла.
Ребятишки, спавшие на печи, зашевелились и что–то забормотали во сне; ласковый тихий женский голос снова их убаюкал.
— Хороший суп? — спросил старик у солдат.
— Очень кароши, — ответил артиллерист по имени Тони. — Спасиба.
Подкрепившись, капрал встал и принялся обследовать избу. В углу перед иконами горела масляная лампадка, на полатях лежала молодая женщина, а рядом на овечьих шкурах безмятежно спали трое малышей. Он обошел вокруг стола, поднял крышку погреба и глянул вниз. Потом открыл дверь кладовой, вернулся и, растопив своим дыханием корочку льда на стекле, выглянул на улицу. Там было темно, только ветер вздымал и гнал куда–то клубы снега.
Старики и молодая женщина на печи следили за каждым его движением. Наконец капрал подошел к старику и, мешая русские и немецкие слова, то и дело переходя на свой родной диалект, помогая себе жестами, объяснил, что они переночуют здесь, в избе. Метель не унимается, а они очень, очень устали и хотят спать. До жути хотят спать. Он показал на двух своих товарищей по несчастью, которые, уронив голову на стол, уже спали.
— Ладно, тальяно, — сказал старик, — погоди минуту. — И пошел в кладовку. Вернулся он с двумя огромными, набитыми сеном мешками, овечьими шкурами и старой шинелью. Все это он расстелил на полу возле печки.
— Здесь ложитесь, — сказал он. — Спите спокойно и, смотрите, ребятишек не разбудите.
Капралу вдруг показалось, что старик вставляет в свою речь слова из его родного диалекта. Он с изумлением, молча взглянул на старика, а затем снова стал оглядываться вокруг. Старуха, неподвижно сидящая под иконами, его товарищи, уронившие головы на стол, молодая женщина с тремя малышами на печи. И понял — все это явь.
Конечно, старик говорил по–русски, а ему показалось, будто на его диалекте. Он смертельно устал после вьюжной ночи, да еще вчерашний бой с русскими танками, вот у него в голове все и перепуталось. Нет, в эту январскую ночь он точно сидит в русской избе, после нескончаемого блуждания по степи, после боя, в котором он потерял всех своих друзей. Всех, кроме одного. А потом они встретили альпийского стрелка и остановились передохнуть в березовой роще, где могли остаться навсегда, но все же добрались до этого селения.
Он встряхнулся и стал помогать старику стелить постель. Окликнул товарищей. Пришлось хорошенько их потрясти и приподнять за плечи. Они тут же снова уснули, бормоча что–то в беспокойном полусне. Альпийский стрелок закричал: «Вон они, вон они!» — но тут же вновь заснул.
Капрал повалился на мешок, не сняв даже ботинок. Натянул на себя шинель и положил рядом карабин и ручную гранату, которую нашел в кармане. В тепле его разморило, во рту еще сохранился приятный запах каши. Ему казалось, будто он на сеновале родного дома, у себя в горном селении.
Широко раскрытыми глазами, не мигая, глядел он на свечу, которая отбрасывала длинные тени, заставляя их плясать на стенах, едва ветер начинал сильнее завывать в печной трубе. Старик курил коротенькую трубку и глядел на него, не говоря ни слова. Внезапно он вполголоса спросил:
— Не хотите снять ботинки? Кругом все тихо. Снимите ботинки.
На этот раз он не ошибся — это же его родной диалект. Он рывком поднялся и сел.
— Так вы итальянец?
Они посмотрели друг на друга, старик, покуривая трубку, молчал. Потом встал с лавки, вынул из буфета бутылку и, протянув ее капралу, сказал:
— Выпей малость. Ни о чем не думай. Выпьешь и заснешь.
Водка была крепкая и отдавала луком — по всему телу разлилась теплота.
Старик тоже отхлебнул из бутылки.
— Я родился при австрийцах, во времена Франца — Иосифа, в восемьдесят четвертом году.
Он рассказал, что служил солдатом в Боснии, потом был демобилизован и женился. В четырнадцатом году началась война, и его взяли в императорские егеря. Во время брусиловского прорыва в Волынии в шестнадцатом году он попал в плен к русским, и его увезли аж за Урал, в Сибирь. Потом вспыхнула революция, красные сражались с белыми, а он, стараясь уцелеть, скитался по необъятным землям России. Добрался он и до пустыни, где жили монголы, а потом перекочевал в Среднюю Азию, где ездят на верблюдах. Но он хотел вернуться на родину. И вот однажды попал в это селение, году в… в каком году это было? Стояла осень, он совсем выбился из сил, а тут было тихо, спокойно, и столько незасеянной земли, и так мало работников. Вот он и остался.
Крестьянин сказал, что он русский солдат, австрийцы в Галиции взяли его в пятнадцатом году и он вместе с другими военнопленными строил в ближнем тылу, в Доломитовых горах, железную дорогу. Когда кончилась война, он, мол, вернулся домой, но никого из родни не нашел, и вот забрел в их селение, где, по рассказам, очень нужны землепашцы. Тут он прожил зиму, кажется, это был двадцать седьмой год. Пришла весна, а он так никуда и не уехал.
Капрал слушал его негромкий рассказ, но водка все сильнее дурманила голову. Ему хотелось вытянуться и заснуть. «Как хорошо было бы проснуться уже весной», — подумал он. Потом спросил у старика:
— Где вы родились, тогда, при австрийцах?
— В Трентино. Я из Джудикарии.
— А как место называется?
Старик назвал родное селение так, как его называли прежде, в старые времена, и капрал, когда услышал, вздрогнул, словно его ударило электрическим током. Он с трудом поднялся с лежанки и сел на лавку. Рукой привлек к себе и усадил рядом старика, стоявшего перед ним.
— Рассказывайте, рассказывайте.
Старуха неподвижно и отрешенно сидела под иконами, молодая женщина улеглась рядом с детьми, двое солдат спали. Альпийский стрелок постанывал во сне и перебирал ногами, словно еще брел по снегу.
— Рассказывайте, — повторил капрал. — Ведь я тоже там родился.
Старик, сидя рядом, неторопливо набивал трубку мелко нарезанным табаком. Возможно, ему не хотелось больше говорить; пожалуй, он и без того слишком много рассказал этому солдату из итальянской армии, забредшему зимним вечером в его дом. То были дела давно минувших дней. С той поры прошло уже тридцать лет, а может, и все триста. Воспоминания, которые время, казалось, погребло навсегда, ожили, стали яркими, зримыми. Прошлое вернулось, стоило ему только вспомнить название селения и услышать родной диалект, на котором он даже думать перестал, не то что говорить. С той самой весны тысяча девятьсот двадцать восьмого, когда он решил превратиться в русского солдата, возвратившегося из плена в Трентино.
Как там сейчас? Он вспомнил резкие очертания гор на фоне ясного неба, скалы, леса, пастбища, луга, а внизу, в долине — озеро, окруженное ледниками, где он мальчишкой вместе с отцом охотился на серн. Водились в тех местах и медведи. Отец даже убил одного, который спустился вниз, вытоптал посевы овса и разорил пасеку. Отец ждал его в засаде пять ночей. Ему самому тогда было лет девять, и он все пять ночей упрямо боролся в своей постели со сном, чтобы не пропустить выстрел и рев раненого медведя. Вспомнились ему и друзья по школе и по играм: класс со стоявшими в три ряда партами, изразцовая печь, чернила, замерзавшие в чернильницах, географическая карта Австро — Венгерской империи, портрет Франца — Иосифа, суровый учитель с указкой в руке, обучавший их чистописанию, катехизису, арифметике, объяснявший, что такое гласные и согласные.
— А учитель Андреа еще жив? — внезапно спросил он.
— Жив, — ответил капрал. — Он и меня учил. Строгий, но справедливый.
