Марио Ригони - Избранное
— А учитель Андреа еще жив? — внезапно спросил он.
— Жив, — ответил капрал. — Он и меня учил. Строгий, но справедливый.
— А дон Бортоло?
— Нет, он умер в самом начале войны. На его похороны собралась вся долина.
Дон Бортоло, учитель Андреа, родное селение. Старик держал в руке потухшую трубку, уставившись взглядом в стеклянное окно напротив, в которое ветер швырял хлопья снега. Ветер стал еще неистовее, он словно силился сорвать с избы крышу. Старик хотел спросить еще и о жене, которую оставил в селении, о родичах. Но какое он имеет на это право?
Капрал молчал, тоже погрузившись в воспоминания. Но все же ему хотелось узнать побольше о своем односельчанине, которого, как и его самого, занесло войной в этот уголок земли, где они и встретились.
— А вы сами кто будете? — спросил он.
Старик ничего не ответил, не хотел, видно, говорить. Он встал, вынул из печи головешку и раскурил трубку. Снова разжег в печи огонь и сел на лавку.
— Знаешь Маттео Барроса? — сказал он наконец.
— Маттео? Тележного мастера из Ривы! Да он же мой крестный!
— А Бетту Дель Мазо знаешь?
— У Бетты крестным был Маттио. Она мать Тони, вон того, что спит у печи.
Старик взял бутылку, отхлебнул из горлышка. Он глубоко вздохнул, протянул бутылку капралу, и тот покорно отпил глоток.
— Послушай парень, а ты чей будешь?
— Марко Лонги. Моя мама — Маргерита Дель Мазо. Моего отца звали Пьеро, он погиб в войну четырнадцатого года, как раз когда я родился.
Старик поднялся, подошел к двери, открыл ее, чтобы посмотреть, не унялась ли метель, но сразу же захлопнул, едва устояв под порывом ветра. Потом подошел к окну, обернулся и поглядел на жену, сгорбившуюся под иконами, на молодую женщину и малышей на полатях и вернулся к Марко Лонги. Впился в него взглядом. Его руки и рыжеватая бородка дрожали.
— Твоя мать, — хриплым голосом сказал он, — твоя мать родила тебя, когда я был на фронте. Она мне написала об этом в марте шестнадцатого. Да, я помню, ты родился в марте шестнадцатого. Я тогда был в Волынии. Я, Марко, твой отец.
Выговорив все это, старик сел напротив на лавке, у самого окна, и обхватил голову руками. Он не знал, что еще сказать сыну.
Марко смотрел на него, а в дымоходе по–прежнему завывал ветер, и метель все силилась сорвать с избы крышу. Мать работала как каторжная, чтобы поднять и поставить на ноги детей, — в поле, в лесу, в господских домах Тренто. Много лет спустя с помощью итальянского правительства она выхлопотала себе пенсию из Вены. А его отца вначале числили в списках пропавших без вести, а потом — погибших на войне. Между тем вот он перед ним, в российской избе! Старуха зашевелилась в углу и что–то сказала мужу. Старик тихо ей ответил, и она тоже взобралась на полати и улеглась спать. Марко неподвижно сидел на лавке и смотрел на спящих товарищей. Старик поднялся и, повернувшись к нему спиной, глядел сквозь стекло во тьму, туда, где бушевала метель. Потом подошел и сел на лавку рядом с Марко. Не глядя на него, спросил:
— А твоя мать? Ида? Виджилио?
— Живут себе потихоньку. Виджилио — лесной сторож. У Иды семья, у Виджилио тоже. А мать, бедная женщина, ждет меня не дождется.
— Послушай. Понимаешь, я не мог поступить иначе. Я устал идти и идти. Сколько лет я шел и шел, а все мои товарищи тем временем поумирали. Слишком много страшного я перевидел. И вот тут наконец нашел покой и работу. Потом я сошелся с этой женщиной, и она родила мне троих детей.
Марко молчал, слушал рассказ старика и чутким ухом ловил завывание ветра на крыше. Затем медленно поднял руку и крепко обхватил отца за плечо. Старик вздрогнул.
— Один сын в Красной Армии, — продолжал он. — Мы все ждем, что он рано или поздно сюда доберется. На полатях спит его жена с моими внучатами. Она укрылась тут от немцев. Дочку немцы угнали, и с того дня, как она попала на базаре в облаву, мы о ней ничего не знаем. Второй сын ушел к партизанам, и я уже три месяца его не видел. Вот ведь какая судьба! Будь прокляты эти войны! — Старик поднял с пола бутылку и отхлебнул еще глоток. — Будь прокляты фашисты с их войнами, — повторил он. — Завтра утром я запрягу лошадь в сани и отвезу тебя к твоим. Я знаю, где стоят наши и где отступала колонна итальянцев. За два дня я довезу тебя до Харькова и потом вернусь назад. Не могу же я бросить семью. Им ничего не рассказывай. — Он показал на двух спящих солдат. — Ни полслова, ладно?! Ну, а я буду говорить только по–русски.
Марко Лонги согласно кивал головой, а рукой крепко обнимал старика за плечо.
— Хоть ты, Марко, вернешься в нашу родную долину к матери, — прошептал старик. — Но и там ничего не говори. Не рассказывай односельчанам, что видел меня. Понял? Смотри не проговорись. Так будет лучше для всех. Теперь мое место здесь. — Он кивком указал на полати, где спали ребятишки и две женщины. — А то ведь они останутся одни, без защиты. Но ты доберешься до дома. Я помогу тебе. Какая все–таки судьба!
Старуха зашевелилась, кашлянула и что–то пробормотала. Быть может, ей любопытно было, о чем он там толкует с чужим солдатом, а может, хотела, чтобы он тоже лег и перестал шептаться — ведь уже поздно. Ветер по–прежнему перемалывал снег и комками швырял его в стекла. Казалось, будто на земле все замело метелью, кроме этой избы,
— Ложись, отдохни, — сказал старик. — Попробуй уснуть, ведь ты очень устал, а что нас ждет завтра — одному богу известно, Я тебя разбужу. Сядете в сани, и я вас завалю сеном. Говорить буду только по–русски. Спи, Марко.
Старик мягко отстранил руку Марко, встал и, пристально поглядев сыну в лицо, убедился, что тот все понял. Нет, не простил, а понял, потому что прощать было нечего.
Капрал горно–артиллерийского полка поднялся с лавки и минуту спустя уже лежал возле своих товарищей. На полатях захныкал малыш, и женщина ласково его убаюкала. Ветер срывал с крыши солому и уносил ее далеко, в степь, быть может, туда, где под снегом навеки уснули его однополчане, словно в саване из тумана. Он почти желал очутиться там вместе с ними. А ветер все завывал и, точно голодный волк, яростно грыз стены избы. Старик потушил свечу и все сидел на лавке, курил и думал свою думу.
На рассвете ветер утих, и на затерявшееся в балке селеньице опустилась тишина. Старик выбил о ладонь трубку, поднялся, тяжко вздохнул и обвел взглядом спящих: с полатей до пола. Затем подошел к двери и с великой осторожностью открыл ее. Небесная мельница принялась снова перемалывать снег, и он падал теперь густыми и легкими хлопьями, сверкавшими в предутреннем свете. Он вытянул руку и ощутил, как тают на ладони снежинки. Взял из сарайчика охапку сучьев и чурок и вернулся в избу, чтобы затопить печь. Вполголоса позвал жену и велел ей почистить картофель, замесить тесто и испечь лепешки: может, ему дня на два придется уехать с этими итальянскими солдатами. Ступая легко и бесшумно, он вышел из избы и немного спустя вернулся с подойником молока. Вылил молоко в глиняный горшок, бросил туда очищенное просо и поставил на огонь. Дневной свет, проникавший в избу сквозь оконца, был словно процежен снегом, казалось даже, будто свет вообще излучают падающие беспрерывно хлопья снега, и был он мягким, а не холодным и враждебным. Лампадка перед иконами уже не была видна, точно погасла. Зато бумажные цветы и сухие колоски казались теперь живыми. Молодая женщина молча слезла с полатей, и в углу над тазом с водой стала ополаскивать лицо. Старуха, чтобы молоко не выкипело, помешивала ложкой в глиняном горшке.
Старик подошел к Марко, наклонился, посмотрел ему в лицо, потом, не говоря ни слова, легонько его потряс. После чего разбудил и остальных. Альпийский стрелок судорожно взмахнул руками, точно хотел за что–то уцепиться, протер глаза и, оглядевшись вокруг, воскликнул:
— Ну и здорово же я поспал!
Артиллерист сел и принялся зашнуровывать ботинки. А капрал все лежал с открытыми глазами и глядел в потолок. «Может, остаться здесь?» — думал он. Но потом тоже поднялся, сел на подстилке и, надевая ботинки, сказал:
— Вчера вечером, пока вы спали как убитые, я сговорился со стариком. Он запряжет лошадь в сани, закидает нас сеном и, даст бог, вывезет из «мешка».
Старик со старухой, молодая женщина с ребятишками и они трое все вместе стали есть молочный суп с просом. Для гостей старуха поставила три деревянные миски, но и они черпали суп из глиняного горшка. Малыши то и дело поднимали головы и, поглядывая на солдат, вполголоса что–то спрашивали у матери.
— Видели, как снег повалил? — сказал альпийский стрелок. — В такой снегопад легче проскочить незамеченными.
Старик знаком велел солдатам подождать его в избе и снова вышел на улицу. Старуха тем временем принялась начинять лепешки картофелем и, прежде чем поставить их в печь, добавляла в каждую ложечку створоженного молока.
