Николай Кожевников - Гибель дракона

На рассвете со стороны японцев появились три офицера с белым флагом. Их провели к майору Подгалло. Он находился в цепи солдат, в передних окопах, рядом с Карповым, легко раненым в руку. Капитан японской армии, сухощавый и стройный, одетый в меховую куртку и лохматые унты, небрежно кивнул майору и процедил:

— Ваши сордаты убито пять. На наша сторона. Вы дерари нападение.

— Что вам нужно? — прервал его майор.

— Наша сторона требует сордат домой. Все — убитый и раненый.

— Верните трупы красноармейцев, захваченные вами, — майор знал, что японец лжет, в полку только трое убитых, но их тела лежат в сан-пункте.

Это требование не смутило капитана.

— Ваши сордаты, — высокомерно сообщил он, — вернуты ваша консур в Чанчуне.

— Тогда прекратим разговор, — майор встал. — Ваших солдат мы передадим вашему послу. Дежурный! Проводите парламентеров!

Капитан опешил. Он явно не ожидал такого оборота дела. Нет, он не может уйти ни с чем. Торопясь и еще больше коверкая русские слова, он настаивал на своем:

— Наша сордата забруждарся. Ночью быр сирьно пурга. Вы их стреряри. Бедный сордат хотер подышать свежий воздуха.

Но капитана отправили ни с чем. Только к вечеру пришло приказание вернуть пленных и позволить японцам убрать трупы своих солдат.

В санчасти, куда Карпов добрался в полдень, его встретила Ольга. Забыв, что кругом люди, она обняла его. В глазах ее были слезы, и Карпову вдруг захотелось заново пережить бой, и свое ранение, и последнюю атаку. Ее слезы, ее горячие объятия стоили этого! Он стоял безмолвно, слыша, как где-то около него, совсем близко, билось ее сердце.

Испуганно косясь на советских солдат, безоружные японцы убирали трупы. Метрах в ста от рубежа стояли нагруженные повозки. Подгалло подошел к ним, чтобы поторопить с отправкой. Ездовые поняли его без переводчика. Заскрипели по снегу колеса, закачались мерзлые руки.

Услужливый ветер засыпал снегом следы колес, и вскоре уже ничто не напоминало о бое. Кружилась среди сопок вьюга. Оглушительно лопались на морозе камни. Снег слепил глаза постовым, намерзали ледяные корки на бровях, ресницах, на поднятых воротниках полушубков.

Граница оставалась неприступной.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Город окружали сопки, и окраинные домишки карабкались на их каменистые склоны, затянутые сейчас лиловатой дымкой цветущего багульника. Озерки мутной воды блестели в кустарнике. Ручейки бежали вдоль улиц.

Весна!

Даже гольцы — угрюмые стражи распадков — зазеленели майским бархатистым мхом. Возле валунов, под соснами, среди россыпей камней, утренними звездами сияли подснежники.

Весна!

Карпов приехал из Москвы днем. В штабе фронта он добился назначения в свой полк. В ожидании поезда, который отправлялся только вечером, он бродил по тихим улицам городка, вспоминая шумную Москву, потоки автомобилей, строгих милиционеров-регулировщиков. А здесь — переходи улицу, где вздумается, не опасаясь ни транспорта, ни свистка. Карпов улыбнулся этой праздной мысли. Уж больно денек хорош! А впереди — родной полк. И Ольга. Сколько писем написали они друг другу за это время! И обо всем договорились. Кончится война — и навсегда вместе... Возле репродуктора на площади стояли люди, слушали сводку Информбюро. Бои — в Берлине. Горит рейхстаг... Да, там скоро конец.

В зале ожидания почти никого не было. Опередив Карпова, к окошечку кассы подошел капитан, он даже со спины показался Карпову знакомым. Капитан снял фуражку, вытер платком выбритую до синевы голову. На затылке темнел лиловатый шрам, уходивший вперед, к уху. «Из фронтовиков», — решил Карпов. Капитан получил билет и шагнул в сторону. Карпов протянул кассиру свое требование, но, взглянув капитану в лицо, отдернул руку. Пшеничные усы... лохматые брови... карие глаза...

— Самохвал!

— Карпов? — недоверчиво протянул Самохвал и вдруг сгреб его в охапку. — Смотри ты! Встретились! В полк?

— В полк.

— Ух ты... Бывает же, что так повезет!

— Что тебе дают?

— Батальон.

— Какой?

— Первый.

— Разрешите представиться, — засмеялся Карпов. — Ваш заместитель по политической части.

Карпов отметил про себя, что Самохвал заметно изменился. Лицо посуровело, в усах появилась преждевременная седина, глаза погрустнели, словно пряталась в душе непроходящая боль. Постарел Самохвал. Постарел.

— Малость подучили нас на курсах и отправили на фронт, — рассказывал он не спеша. — Там, брат, не так, как в кино показывают. И устанешь до смерти, и страху не избежишь. Всяко! Потом ранило. — Провел ладонью по затылку, поморщился. — После госпиталя воевал вместе с сталинградцами. Много встречал наших земляков-забайкальцев. Хороший народ... Не уступали сталинградцам. Да... На Украине опять ранило. Пришлось на ремонт остановку делать. Хотели ногу отрезать, да врач какой-то — и фамилии его не знаю — посмотрел, посмотрел да и решил помиловать. Правда! Средство новое нашли. Кололи-кололи меня — и осталась моя нога на месте...

После многих километров пути Самохвал, глядя в ночную степь за окном, тихо сообщил:

— Дочь у меня... умерла. — Крепко потянул себя за ус, опустил голову. — Жена написала.

Утром, когда в вагонах еще спали, поезд остановился на маленьком разъезде. Толпа солдат и офицеров заняла весь деревянный настил перрона, окружила вокзал, просочилась в скверик с топкими тополями. Карпов и Самохвалов тоже выскочили из вагона.

— Тише! Тише! — раздавалось со всех сторон.

Зазвучали необычные в этот час позывные московского радио: «Широка страна моя род-ная...»

Люди теснее сгрудились у репродуктора и замолкли. Голос диктора произнес:

— Приказ Верховного Главнокомандующего... Восьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года в Берлине представителями Германского Верховного командования подписан... — диктор возвысил голос, — ...акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил...

Толпа пришла в движение, раздалась. Совсем незнакомые люди обнимались, кричали. Многие, плакали.

— Победа! Победа!

Карпову запомнилось мокрое морщинистое лицо пожилого старшины. С застывшей радостной улыбкой он смотрел вверх, на круглый раструб репродуктора, и кричал, потрясая костылями:

— Ур-ра! Ур-р-ра!

И Карпов, сжимая чью-то руку, тоже кричал вместе со всеми.

Поезд отошел с запозданием на полчаса, украшенный красными флагами и зелеными ветвями.

— Знаешь, — говорил Самохвал, усаживаясь в вагоне рядом с Карповым, — странное у меня чувство. Пришла победа, — пришла! — а все как-то не верится. Все думается: завтра опять побегу сводку слушать... — Он покрутил ус, рассмеялся. — Понимаешь, к радости, оказывается, тоже привыкнуть надо.

Веселые девушки на перроне махали вслед поезду разноцветными платками.

И сопки выглядели сегодня по-праздничному: цветы коврами устилали склоны.

Все ближе и внятней раздавался настойчивый голос, твердивший чье-то имя. Потом заныло колено. Лиза хотела согнуть ногу, но не смогла, ощутив рвущую боль ниже бедра. Она открыла глаза и тотчас зажмурилась. Куча бинтов, пропитанных кровью, а ноги — нет.

Лиза вспомнила о ребенке. Пошарила вокруг себя руками. Открыла глаза. Мертвый электрический свет. Гнилая, пропитанная кровью, солома. Безобразный, весь в пятнах, узел вместо ноги. Лиза попыталась сесть, но боль опрокинула ее на спину. Где ребенок? Снился ей или был на самом деле шест с железным крючком?...

— Сестра... сестра... сестра... — монотонно звал человек без имени. Лиза повернула голову. Он лежал в какой-то странной позе: словно сведенный судорогой. Колено было прижато к подбородку, а руки заломлены над головой, будто в припадке отчаяния.

— Проклятый шэньши... туфэй... — бормотал он, мешая китайские и русские слова. — Туфэй! Предатель! Убить... — И снова без перерыва: — Сестра... сестра... сестра...

Лиза поняла — он зовет ее, только так обращался к ней человек без имени.

Оглядев камеру, она увидела, что их двое. Значит, те умерли.

— Я здесь... брат... — Лиза не узнала своего голоса, и он испугал ее.

— Иди ко мне... меня... сюда... — шептал человек без имени, судорожно подползая к ней.

Превозмогая боль, Лиза двинулась к нему навстречу.

— Ты... — обрадованно продолжал человек без имени. — Шанго... Ты смелая. Ты Цю Эр... Сы Синь... Умру я, сестра. Ты русская. Сильная... — И быстро заговорил по-китайски.

— Подожди, — остановила его Лиза. — Подожди! Что ты говоришь? Я не понимаю...

— Китая... Шаньдунская провинция есть... уезд Хуан есть. — Человек без имени тяжело дышал. — Там живет мать. Отец... совсем старик... Японец не знает, — он зашептал, оглянувшись на дверь, — меня зовут Чы Де-эне... я коммунист, сестра. Как Демченко. Будешь жить — увидишь свободный Китай. Передай партии, коммунистам скажи: Чы Де-эне убили японцы. — Он приподнялся, шатаясь, встал на колено, и, подняв к плечу сжатый кулак, ясно и громко произнес: — Я боролся! — Он смотрел Лизе в глаза, и взгляд его был спокоен и тверд. — Я убит. Но я ничего не сказал. Вансуй партия.