Вихрь - Йожеф Дарваш
Как-то в одном романе Гал читал о шахтерах, которых завалило в шахте. Автор романа писал о них, что они еще жили, дышали, пили, ругались и молились, и в то же время все уже были обречены, так как было ясно, что ни им самим, ни тем, кто был наверху, не под силу разобрать завал. Вот и они семеро, сидящие в этом здании, — разве они живут? Что стоит их существование? Да и существуют-то они сейчас только до того момента, когда все должно кончиться. Разве не похожи они на этих шахтеров?
Нет! До тех пор, пока человек выполняет свой долг, до тех пор, пока его дело не потеряло смысла, человек жив. У шахтеров уже не было дела, и надеяться на спасение они уже не могли. Правда, они могли еще несколько дней прожить в мучениях, но для внешнего мира они уже были мертвы, он уже ничего не мог им дать, как не мог и ничего потребовать от них… А тут иначе. Правда, и тут спасение вряд ли возможно. И внешний мир уже ничего не сможет им дать, но требовать он вправе. Та часть мира, которая для них является самой важной, вправе требовать от них. И они должны жить до тех пор, пока в состоянии понимать это требование, и они не переложат возложенной на них задачи ни на кого…
Насмешливый голос Бабяка, спорящего с Пако, вывел Гала из задумчивости.
— Дурак ты, — говорил Бабяк. — Расчувствовался от песни.
— Не в песне дело, — возражал Пако.
— Как же не в песне? — Бабяк вздохнул и затоптал окурок.
— Ведь это не песня, а черт знает что, сплошная глупость. Уверен, что родилась она в каком-нибудь пештском кафе.
— При чем тут кафе? — не унимался Пако. — Правильная песня. И очень умная. Настоящий друг тот, кто не допустит, чтобы его раненый товарищ корчился от мук. Он обязан оказать ему последнюю дружескую услугу. Давай договоримся, что, если кого-нибудь из нас двоих смертельно ранят, другой сжалится и…
— Ну что у тебя за мысли? — возмутился Халкович. — О чем-нибудь другом ты разве не можешь думать?
Бабяк повернулся к Галу:
— Командир, прекрати ты этот торг! Слышишь, чего он хочет…
Гал опешил. С тех пор как они остались предоставленные самим себе, впервые зашла речь о том, что с ними будет. Впервые вслух заговорили о смерти. Но вот вопрос: не прав ли Пако? Пусть каждый выскажет свое мнение. А потом…
Когда Пако снова заговорил, Галу показалось, что он выразил его, Гала, собственные мысли.
— Не подумайте, что местные вояки будут воевать по всем правилам. Ха-ха! Они не будут смотреть, что ты ранен. Для них главное, что ты красный…
— Командир, да скажи ты ему наконец, — вздохнул Бабяк. — Дай какую-нибудь работу, что ли.
— Дам, — ответил Гал. — И тебе тоже. Идите-ка во двор и как следует осмотрите его. Все проверьте, но осторожнее…
Командир решил, что все же будет лучше, если они прекратят свой спор. Стоит ли заранее решать то, что все равно так или иначе будет решено. А детали все равно заранее никто не сможет предусмотреть…
— Очень хорошо! — вскочил Бабяк, беря винтовку на ремень. — Но только прикажи ему прекратить этот торг!
— Я же сказал: осторожнее, то есть смотрите, чтобы было тихо. Ну, идите!
Он послал их не только для того, чтобы положить конец их спору. Просто вспомнил, что они еще как следует не осмотрели заводской двор. Послал не потому, что там можно было найти что-то… Вспомнил насмешливый взгляд посыльного Сакони…
Два бойца ушли. Гал стоял у окна. Пока все тихо, спокойно. Наверное, по воскресеньям вот таким тихим выглядел этот заводской двор. Все кругом молчит, заводская труба не дымит. Тень от нее сейчас касалась края дороги; медленно, почти незаметно, по мере того как солнце поднималось все выше, она становилась все короче, Гал посмотрел на тень этой трубы и загадал, что если она станет короче еще на два метра и за это время ничего не произойдет, то никакой беды не будет вовсе. Интересно, за какое время тень укоротится на один метр? А на два метра? Наверное, потребуется немало времени.
Раздался крик. Гал узнал голос Бабяка: крик доносился со стороны сушилок для кирпича.
— Тихо! — прикрикнул он.
Бойцы бросились к пулеметам. Уй залег за пулемет Бабяка, ухватился руками за рукоятки. Халкович оглянулся, словно спрашивая, нужно ли ему оставаться на месте или нет; из маленькой комнатки слышалось тяжелое пыхтение Келлнера.
— Так ведь это… — недоуменно произнес Уй, — это же парнишка!
Показались Бабяк и Пако, между ними шел Паренек. Поправив на себе одежду и фуражку, он демонстративно поправил висевшую у него за плечами винтовку, приклад которой почти доставал до самой земли, а дуло на целую пядь было выше его головы.
— Паренек, — подтвердил Гал. — Действительно Паренек…
Впервые он пристал к роте, когда они двигались к Тисе. Уверял, что ему семнадцать лет. На самом же деле ему было не более пятнадцати. Сначала он просто шел за солдатами, и когда они отошли от Тереня километров на десять, командир хотел прогнать паренька, но тот заявил, что хочет присоединиться к красным. Командир рассмеялся, засмеялись и бойцы, которые стояли поблизости, а паренек все упорствовал, сказав, что, если они его не возьмут, он убьет себя, и поклялся в этом.
После этого все сразу перестали смеяться: поверили, что он сдержит свое слово. На вопрос, а что скажут по этому поводу его отец и мать, мальчик отвечал, что ни отца, ни матери у него нет и, наверное, никогда и не было. Он беспризорник; был отдан одному тереньскому хозяину, к которому он больше ни за что на свете не вернется, потому что, перед тем как пристать к красноармейцам, он такое наговорил своему хозяину, что если бы тот его поймал, то убил насмерть.
Паренька определили в отделение Гала. Уже через два дня все полюбили его.
Это был забавный мальчишка. Он знал много песен и, казалось, никогда не уставал. Обычно, когда бойцы располагались на отдых, парнишка пел им песни или показывал различные сценки, которые сам же
