Родиной призванные(Повесть) - Соколов Владимир Н.

— Замерзли?.. Садитесь… Вот сюда, в уголок. Здесь теплее.

У девочки были рассечены губы и залит кровью правый глаз.

— Тебя очень били? — спросил учитель.

— Меня давно бьют…

— А за что?

— Бьют за что? Я молчу при допросах, пою песни, ругаюсь…

— Ты же совсем девочка… — Он погладил ее по голове. — Впрочем, в этом мире иногда один вечер может равняться годам, десятилетиям. Спасибо тебе, что умеешь хранить тайму. — Он поцеловал ее.

— Ничего они не добьются, — всхлипнула девочка. — Скорей сами подохнут… Я научилась их ненавидеть. Знаю, что меня убьют, не страшусь.

Девочка задремала, и Макарьев, сняв свой пиджак, накрыл исхудавшее ее тельце. Никто из заключенных не знал, откуда она и за что ее бросили в тюрьму. Утром за ней пришли. У порога она обернулась и крикнула:

— Умейте молчать… Ненавидеть врагов…

Эти слова прозвучали наказом.

…Два месяца пытали Макарьева. Состоялась еще одна очная ставка с Трегубовым.

— Не отказывайся, учитель, — гнусавил тот. — Ты ездил в Жуковку. Помнишь? Партизаны тебя посылали. Ты связался с директором Жуковской средней школы Ситягиным. Ты был одним из главных. Ты знаешь, кто шпионит в Сеще. Все знаешь… Скажи — и получишь свободу. Кто в Сеще остался?..

— Теперь ты признаешься? Подпишешь вот это?.. — Черный Глаз ткнул какую-то бумажку с орлом на уголке.

Макарьев молча отвернулся. Ему было тяжело и противно слышать, что фашист так чисто говорит по-русски.

— Франц! Мы напрасно тратим время. — Следователь нервно постучал кулаком по столу. — Посмотри на него. Сегодня он интеллигент, а завтра — лесной бандит…

— Разденьте его! — приказал Черный Глаз. — Будешь говорить?

Удар… Удар… Учитель выплюнул сгусток крови изо рта в желтую рожу гестаповца.

С него содрали брюки, накинули на голову мешок. Учитель предвидел многие пытки. Но это… Неописуемая боль влилась в него. Каждый мускул, каждая жилка в его теле рвалась, набухала огнем, страшный неземной озноб прожигал тело. При каждом новом прикосновении электропровода у него судорожно дергались руки и ноги. А сердце билось все тише и реже, тише и реже. И в глазах становилось все темнее и темнее. Макарьев понял: это смерть.

— Я не скажу! Ничего не скажу! Нет! Нет! — Ему казалось, что он кричит, но это был едва слышный хрип.

Когда его бросили в камеру, он еще мог слышать. Ночью товарищи по камере, среди которых был и Кузьма Гайдуков, отец комиссара, пытались облегчить страдания Макарьева, но все напрасно. Это была последняя ночь учителя.

Перед казнями подпольщиков гестаповцы устроили шабаш. Одна из ягдкоманд, посаженная на мотоциклы, понеслась из Рославля по окрестным селам. Улицы сел полыхали светом, как при пожаре. Злобно лаяли овчарки, сидевшие в колясках мотоциклов. Трещали очереди автоматов, трассы светящихся пуль поднимались к небу. Ревели сирены, неслись раздирающие душу гортанные крики. От всего этого безумного грохота и шума дрожали стекла, кричали дети, в жилах матерей стыла кровь. Страшно было на земле.

…Раннее июльское утро. В машину бросили умирающего человека. Даже близкие знакомые (а в машине были и такие) не могли признать в нем Макарьева. Он еще дышал, совсем тихо дышал. Лучик солнца заиграл на его лице, но Макарьев уже ничего не видел и не слышал. Одна из женщин заплакала.

— Не надо плакать! Они не должны видеть наших слез, — хриплым голосом сказал молоденький паренек.

На тюремный двор, во многих местах залитый кровью, Черный Глаз приказал выгнать из камер всех, кто мог двигаться. Собралось около двухсот человек.

— Покайтесь, окаянные! Бог и власть простят вас…

— Подлец! Га-ди-на! — было ему ответом.

— На колени, — стараясь перекричать толпу, тужился церковник.

— Умрем стоя, а на колени сам падай. Иуда! Слышишь, ползучий гад! — крикнул Жариков.

— Смерть фашистам! — неслось со всех сторон. Голоса нарастали, разносились все дальше, захлестывая и тех, кто остался в камерах. Кричала, гремела вся тюрьма: — Палачи! Бандиты!.. Будьте прокляты! Смерть фашизму!

Заключенные ринулись вперед. Охранники спустили собак и дали в толпу очередь из автоматов. Началась кровавая свалка. Собаки рвали людей. Те, у кого были еще силы, душили собак.

— Упокой их, господи!.. Нет среди них праведного! Они давно совратились с пути… Аминь! — фальшиво, лицемерно вскрикнул церковник.

Глава тринадцатая

Ночью Митрачкову привели на допрос. Черный Глаз сидел за столом. На полу без чувств лежала мать Поворова. Седые волосы ее были растрепаны, выпачканы кровью. По знаку Черного Глаза двое тут же стоявших гестаповцев привели в чувство, посадили мать на стул. Она с трудом подняла голову, посмотрела на Надю.

— Узнаешь? Кто это?

— Надюша, докторша! Господи, что же они с тобой сделали!

— Ага, узнала! А говоришь, ничего не помнишь… Чем же занималась твоя Надя? Для кого воровала у нас лекарства?

— Что вы, господин начальник! Во веки веков ничего не крала. Поклеп это. Лечила наших баб, ребятенков, стариков. И ваших лечила! А чтобы воровать… Боже упаси!

— Вот что, свинья, я давно с тобой вожусь… Либо расскажешь нам правду и посоветуешь ей сделать то же самое, либо будет вам такое, что вы и представить не можете. Запомните: только чистосердечное признание спасет вас.

Текли минуты. Мать молчала.

«Ничего она не скажет, — подумал Черный Глаз, глядя на Марфу Григорьевну. — На кого она похожа?.. Я видел это лицо. Точно видел».

И тут он вспомнил вырезанную из дерева икону в древнем соборе города Почепа. Икона Варвары-великомученицы. Похожа? Да это было просто одно лицо. Бледно-желтая кожа, глубокие морщины, задумчивое, непокорное выражение… Он зло стукнул костяшками пальцев по столу:

— Уведите их!

— Куда? — спросил один из молодчиков в черном.

— Куда? В сарай, к собакам! К собакам! — истерично закричал Черный Глаз. — Травите их!

…Наде казалось, что от боли распухло сердце, готовое взорваться. Злобой налились блестящие голодные глаза овчарок. Когда в сарай прибежал гестаповец, Митрачкова все еще отбивала Поворову от собак.

— Воюешь? Вот тебе!..

Черный Глаз ударил Митрачкову сапогом и стал топтать живое, но уже вялое тело. И все кричал, кричал и бил, бил. Потом наступила гнетущая тишина… Женщины уже ничего не могли, даже не было сил стонать.

Глава четырнадцатая

Палачи изощрялись в пытках, но подпольщики вели себя мужественно. Гестаповцы ничего от них не добились.

12 июля в четыре часа утра Кабановых, Митрачковых и Поворовых вывели из камер. Надежда едва держалась на ногах: вся она была истерзана овчарками.

Ольга Кабанова несла на руках дочку. У тюремных ворот к ней подошел пожилой охранник:

— Девочку отдайте… Обещаю спасти.

— Мамочка, мамочка, — заплакал ребенок, — не отдавай… Я с тобой… Мамочка…

Рыжий вырвал из рук Кабановой дочь и бросил Ларисочку в кузов машины. Девочка, стукнувшись о борт, заголосила.

— Зверь ты, зверь! — закричала Надежда. — Зверь! Смерть фашистам!

Новый удар в голову свалил ее на землю. Изо рта потекла струйка крови. Охранники схватили Надю и затолкали в кузов машины.

Фашисты давно присмотрели для расстрела Вознесенское кладбище. Туда пришла машина с арестованными. Туда же на подводе привезли завернутого в окровавленную дерюгу Жарикова. Фашисты предали его ужасающей казни: в одном белье вывезли в поле и натравили на него разъяренных овчарок.

В пять утра на кладбище защелкали короткие выстрелы из парабеллума. Ольга Кабанова упала в яму, обнимая дочурку. Андрей Кабанов, схватив заступ, из последних сил ударил по голове Рыжего. Короткая очередь повалила Андрея на землю. В общую могилу бросили и Жарикова. Его закопали живым. С арестованными подпольщиками было покончено. Но за стенами тюрьмы рождались новые подпольные группы.