Николай Кожевников - Гибель дракона
Третьи сутки Михаил и Лю Цин шли по горам. До подножия лестницы их проводил Шин Чи-бао с группой партизан, а дальше они на легких лыжах, обтянутых мехом, пошли вдвоем. Весь короткий зимний день они бежали не останавливаясь. Когда же совсем темнело, Лю Цин выбирал место для привала. Вырыв в снежном завале пещеру, они наскоро кипятили воду, пили чай, съедали понемногу промерзшего мяса, разогрев его над огнем. Загородив выход ветками, обрушивали часть потолка пещеры, чтобы завалить свою берлогу снегом, и делали продушину заранее приготовленным шестом. Спали всю ночь, не боясь нападения волков. Утром откапывались, снова пили кипяток, ели мясо. И опять мелькали деревья, пел снег на лыжне. В конце третьих суток Лю Цин сказал:
— Последний раз спим вместе, Мишка. Завтра пораньше выйдем, ночью я в Ирэктэ буду. Дальше один побежишь. Степь будет. Голая. Сопки. Снегу совсем мало.
— Пройду, — хмуро ответил Михаил, устраивая постель из еловых веток.
— Холодно будет. Костер жечь — дров нет. Степь. Возьми дров мало-мало. Замерзать никак нельзя.
— Дойду, — отозвался Михаил.
Он долго не мог заснуть, прислушиваясь к ровному спокойному дыханию старого Лю. Где-то над ними шумел лес, мела пурга. Но в пещере было тихо и душно. Михаил думал о Хайларе, о Федоре Григорьевиче, о Ли Чане, которых он скоро увидит, если дойдет благополучно и если они живы. Потом мысли смешались, откуда-то появилась Лиза и села с ним рядом. Михаил все хотел взять ее руку, а она, смеясь, толкала его в плечо.
— Вставай, пора, Мишка! — будил Лю Цин. — Ночью спать нада.
Они расстались. И еще двое суток шел Михаил — без дорог, объезжая даже одинокие заброшенные фанзы. «Может, Лизу выпустили, — мечтал он по вечерам, поев холодного мяса и кутаясь в легкое одеяло, сшитое из шкур. — Нет, японцы не выпускают. А вдруг у нее ребенок?..» И опять в голову лезли дикие, сумасбродные мысли: подползти к тюрьме, подорвать гранатой ворота, перебить охрану, найти Лизу и унести ее в горы — на Хинган!.. Он кусал губы и сжимал кулаки до боли в пальцах: нет, один он ничего не сделает. Приказ командира: восстановить связи в Хайларе. Ничего больше. Он не имеет права рисковать собой. От того, как он выполнит задания, зависят боевые успехи отряда.
Дождавшись полночи, Михаил перелез через низенький заборчик во двор к Федору Григорьевичу. Осторожно подошел к двери, прислушался. Ничего, кроме стона ветра. Оглянулся: его следы замела поземка. На тихий стук, против ожидания, сразу же откликнулись. Затеплился огонек в избушке и пропал: окно закрыли чем-то темным и плотным. Послышались шаркающие шаги и стариковский, хриплый спросонья, кашель.
— Кто тут? — негромко спросил Федор Григорьевич. — Кого бог послал?
— Откройте, Федор Григорьевич, — Михаил от волнения совсем забыл о пароле.
— Да кто это? — уже тревожно повторил старик.
— Я... Михаил.
— Что? Кто? — Федор Григорьевич шарил за дверью руками и никак не мог найти задвижку. Дверь, наконец, с грохотом открылась, и старик обнял Михаила. Увидев лыжи, заторопился: — Иди скорей. Со снастью. Там приберем... Погоди... веничком обмету.
Блаженное тепло жилого дома разморило Михаила, как только он переступил порог. Вот теперь усталость дала себя знать. Ноги подкосились, и Михаил поспешно присел на скамейку. Закружилась голова, в животе закололо от голода: пахло хлебом. Дверь светелки была забита. Значит, Лизы нет! Нет!.. И это отняло остаток сил. Кто-то осторожно тронул Михаила за плечо, он равнодушно обернулся. Ли Чан! Шин Чи-бао, давая задание, назвал Ли Чана связным.
— Дядя Ли!
Пока гость ел, старики убрали в подполье его лыжи и замели крыльцо. Они не расспрашивали Михаила. Сдвинув брови, Федор Григорьевич оторвал планку от косяков двери в светелку. Там осталось все так, как было при Лизе. Федор Григорьевич занавесил окно, убрал постель и вытер пыль.
— Тут тебе придется жить, Миша. А дверь я опять забью. Ты запрись изнутри. Там ход в подвал есть. Завтра покажу.
Михаил уснул, едва голова коснулась подушки. Старики некоторое время стояли в дверях, глядя на него, спящего, а потом, встретившись глазами, вздохнули. Через несколько минут в домике опять стало темно и тихо.
Утром Федор Григорьевич еле поднялся. Тело разламывала усталость, хотелось спать, он судорожно зевал. Голова горела. Ли Чан встревожился. Совсем некстати заболел друг! Доктора позвать — платить надо, а денег у них мало, чуть-чуть хватит на хлеб. И то дня на три, не больше. И Мишка тут. Ему день-два отдохнуть нужно. Есть нужно. Обратно — далекая дорога. Нет, совсем некстати заболел друг!
К обеду проснулся Михаил. Федор Григорьевич не смог подняться с лавки. Ли Чан, подав Михаилу поесть, сел рядом с Федором Григорьевичем. Тряпка, намоченная в холодной воде, на лбу больного быстро высыхала, ее приходилось часто менять. Ли Чан сокрушенно вздыхал и покачивал головой.
К вечеру Ли Чан отправился в город. Нужно было позвать людей: Мишка велел.
А Михаил, вцепившись в волосы, ничком лежал на коротенькой деревянной кровати Лизы. Ему казалось, что он сходит с ума: так стремительно и неожиданно было возвращение в прошлое. Та же комната. И мнится: вот откроется дверь, и войдет Лиза... Как пережить такое?!
В бездумном оцепенении проходили часы. Но вот послышались приглушенные стоны за дверью. Значит, Ли Чан еще не вернулся, старик лежит там один. Михаил встал. Кто его может увидеть, если он сейчас пройдет в ту комнату? Только посмотреть и, может быть, хоть немного помочь.
...Кучер осадил лошадь, санки остановились у калитки. Фрол Куприянович откинул тяжелую медвежью полость и сошел на тропинку. Кивнул кучеру, и тот быстро отъехал за угол. Зотов не хотел, чтобы его возок видели у ворот ковровского дома. Дверь в избушку оказалась незапертой, Зотов вошел без стука. В синих сгустившихся сумерках избушка показалась пустой и заброшенной. Приглядевшись хорошенько, Зотов увидел человека, лежавшего на лавке. Не снимая лисьей шубы, нахолодавшей на морозе, подошел.
— Спишь, земляк? — спросил он, наклонившись. — Рановато прилег... рановато.
Михаил в другой комнате услышал голос отца... Так, бывало, будил отец и его, маленького, возвращаясь поздно вечером с пакетом сладостей.
— Ждал, ждал тебя да и прилег, — ответил Федор Григорьевич с закрытыми глазами. — Зачем пожаловал, господин хороший?
Зотов пододвинул ногой табуретку, сел. Табуретка скрипнула.
— Я по дружбе к тебе. Как мы есть земляки, и русские оба. Чего же ты? — вкрадчиво-ласково говорил Зотов. — Ты чего на меня серчаешь-то? Али я в чем провинился перед тобой? Что Мишке жениться-то не велел? Эка важность, — деланно рассмеялся. — Сам знаешь, старик я. Все хотелось богатую в дом взять, — помолчал. Злоба душила его, а нужно притворяться, чтобы отыскать Мишку, вырвать из петли, куда затолкал мальчишку Ковров. — Сегодня не велел, а завтра сам бы сватом приехал.
— Это ты к чему же клонишь-то? — скрипел Федор Григорьевич. — Лизавету теперь не вернешь. Или... можно?
— Откуда мне знать? — заспешил Зотов. — Кабы похлопотать, сунуть кое-кому деньжонок. Ну тогда, может, чего и вышло бы. Да как хлопотать, — горячо продолжал он, — коли ты на меня волком смотришь. Я с открытой душой, а ты... — он шумно высморкался и вытер усы платком. — Тут надо совместно.
Федор Григорьевич вздохнул:
— Бедному кругом враги. Какой и друг — все чудится, будто камень у него за пазухой. А ты говоришь — с открытой душой. Поди-ка, разбери вас.
Они надолго умолкли. Зотов нервно тер лысину. Ему было очень жарко в шубе, но раздеться он не решался.
— Ты что, али захворал?
— Нет, — коротко ответил Федор Григорьевич и отвернулся.
— И упрям же ты, Федька! — с досадой воскликнул Зотов и встал. — Тебе помочь хочу. Как соотечественнику, как ты есть в нужде...
— Не нужно, — Федор Григорьевич приподнялся на локте, — не нужна мне твоя помощь! Слышишь? — он хотел крикнуть, но голоса не было. — Чего ты меня мучаешь? Чего тебе нужно? Спроси сразу — скажу. Не томи.
— Да горем я хочу поделиться, — заговорил Зотов и умоляюще прижал руки к груди. — У меня горе: сын пропал. У тебя свое — дочь. Куда же мне, старику?
Федор Григорьевич молчал. Михаилу хотелось крикнуть: «Не верь!» Вот так же отец разговаривал с мастерами, когда хотел выведать о воровстве, а потом выгонял их на улицу. Даже бил. «Не верь!» Он бы крикнул, если бы не знал, что его ждет — и не только его, — попадись он в руки японцам.
— Вот что, господин хороший, — насмешливо заговорил Федор Григорьевич, — иди-ка делиться своим горем с японцами. Больно жалостлив стал — не по шкуре. Когда дружок-то твой, господин Семенов-атаман, порол меня в камере, чего ты не пришел? Иль по своему доносу не выручают?.. Уйди!
— Доведешь ты меня до греха, старый идиот! — обозлился Зотов. — Хотел с тобой добром, а ты кусаешься? Сгною! Потаскушку твою сгноил, и тебя сгною!
