Николай Кожевников - Гибель дракона

С того вечера старики «мыкали горе» вместе. Ли Чан с утра ходил на базар, выносил продавать табуретки, скамеечки, подставки для цветов, легкие остовы ширм, сделанные Федором Григорьевичем, а Ковров копался в сарайчике: пилил, строгал, мастерил. Этим и кормились. Дрова, горячий чай, кусок хлеба с солью.

Гончаренко заходил теперь редко. Он немного опасался Ли Чана: кто знает, что там было, в тюрьме. Он пока приглядывался к китайцу и просил о том же Федора Григорьевича. И еще велел: ничего не говорить о тайных заданиях. Все это было Федору Григорьевичу в диковинку, но просьбы Ивана Матвеевича он выполнял. Значит, так надо. Ему видней.

Как-то утром, выйдя во двор, Федор Григорьевич заметил на свежем снегу, выпавшем ночью, чуть припорошенные чужие следы. Они вели в сарайчик, где хранился материал и столярные инструменты. «Украли, — было первой мыслью Федора Григорьевича. — Обезручили!» Он торопливо подошел к сарайчику. Дверь была не заперта. Он твердо помнил — вечером запирал ее сам. Вот и ключ. В кармане. Федор Григорьевич распахнул дверь и огляделся. Все на месте. Фуганок висит. Валяется стамеска на полу — вчера разломило спину, не нагнулся. Но следы были и здесь — примята стружка. Тут стояло что-то тяжелое. Федор Григорьевич пошарил в темном углу и обнаружил мешок. Собственный мешок!.. Сбитый с толку, старик почесал затылок. Что за вор? Зачем отпирал дверь?

С метлой в руках вышел Ли Чан. Не замечая растерянного вида Федора Григорьевича, он подметал дорожку, мурлыкая песенку.

— Ты знаешь, Ли, — заговорил Федор Григорьевич, — воры у нас были. Видать, спугнул кто.

Ли Чан встревожился. Вдвоем они еще раз осмотрели сарайчик. Инструмент цел, ничто не нарушено.

— Кто-нибудь ночевай заходи! — решил Ли Чан. — Не худой, добрый человек. Холодно.

Через два дня Федор Григорьевич снова увидел следы, но теперь они шли по целине, по сугробам и обрывались на дороге за огородом. Он решил подкараулить незваного постояльца. Вечером, одевшись потеплее, отрезал толстый ломоть хлеба.

Ли Чан тревожно спросил:

— Куда ходишь, друг?

— Я его орясиной оглушу, этого «доброго человека», помнить будет! Хочешь ночевать — милости прошу. Только наперед хозяина спроси.

— Не ходи, друг, — попросил Ли Чан.

Федор Григорьевич внимательно присмотрелся. Ли Чан был явно расстроен. Что-то угнетало его. Ковров сел на лавку.

— Ты чего скрываешь, Ли? — прямо спросил он. — Надо сказать. Неужто не веришь мне?

«Неужто — предатель?» — мелькнула страшная мысль.

— Зачем не верю? — обиделся Ли Чан. — Япон поймает — спросит: «Знаешь?» Ты говоришь — нет, я говорю — знаю. Меня хватай, тюрьма. Твоя дома живи.

Федору Григорьевичу стало жарко. Он расстегнул кожушок.

— Толком говори, Ли. Не понимаю я.

Ли Чан вздохнул, слез с печки и, собирая свою одежонку, сказал:

— Моя не могу говорить. Моя своя фанза пойдет.

Федор Григорьевич опешил.

— Ты что? — он вырвал у Ли Чана пиджак и бросил в угол. — Если дело честное — сам помогу. Если воруешь — выгоню. Опять сам. В полицию не побегу. Не бойся.

— Моя бойся нету! Моя честно живи, — Ли Чан подошел совсем близко и зашептал: — В тюрьме, друг, хороший человек сиди. Мне айдрес давал, — замолчал, опасливо скосив глаза на окно, потом зашептал еще тише: — Там деньги получу. На базар картошка, хлеб, мясо покупай — и в мешок. Ночью добрый человек приходи — забирай. В горы вези.

— Зачем — в горы?

— Там партизаны живи. Мой Ван — командир был. Теперь в Россию за подмогой пошел. И Мишка тама.

— Мишка? — привстал Федор Григорьевич.

— Ой, тихо надо-ка, друг. Много злой уши есть.

Федор Григорьевич в волнении прошелся по комнате.

— Все-таки обидел ты меня, Чана! Разве Ковров японец? Да я... — он задохнулся. — Все, что хочешь! Святому делу не помочь — земля не примет!

У пограничного столба, стоявшего на краю покрытого ломким льдом болота, выходил на поверхность камень, похожий на тумбу. Приляжет около него часовой, и вскоре его занесет сероватым снегом. И снова все неподвижно, только камыш шуршит на ветру да слышно, как подо льдом журчит вода. Этот пост создали несколько дней назад после какой-то сложной и длительной дезинфекции болота. В два ноль-ноль прошла смена.

Шаги уходящих часовых потерялись вдали. Только ночные звуки — стон ветра и шуршание камыша — тревожили тишину. Часовой замер у камня. И сразу время как будто остановилось. Вода медленно подтекала под тулуп, но сержант Кашин не шевелился, прислушиваясь к ночным шорохам.

Можно заставить себя слушать и смотреть. Можно в нужный момент затаить дыхание. Можно лежать в промозглом болоте не шевелясь, чувствуя, как медленно, начиная с кончиков пальцев, отмерзают ноги, стынут руки, намерзает на воротнике полушубка ледяная корка и жжет, как огнем, губы и нос. Можно сжать зубы и стерпеть. Но невозможно заставить себя не думать.

И потекли мысли — о чем угодно! Слух ловит малейший шорох, а думы...

...Трудно жене управляться с тремя ребятишками. Конца войны не видно, когда-то он вернется! Как она терпит? А теперь бригадиром стала. Наверное, совсем ночей не спит. Кашин улыбнулся, мысленно представив себе жену, — статную, красивую, удачливую, как их жизнь. Весь колхоз завидовал. Ребятишки — один в одного. Сыновья. Все равно он вернется! Заживут еще лучше, чем до войны. Дружней. Столько пережито за эти годы и...

Слабый треск. Кашин затаил дыхание. Через несколько секунд треск повторился, но теперь уже ближе, отчетливее. Кашину показалось, что сердце стало биться громче. Захотелось плотнее прижаться к камню, слиться с ним. Но шевельнуться нельзя. Чуть треснет лед — и полетит на треск граната. Кашин увидел: прямо на него, по хрупкому льду, неслышно раздвигая камыши, ползет человек.

...Метрах в пяти от камня Серж Ухтомский решил передохнуть. Проклятая шуба намокла. И дернул его черт лезть сегодня! Надо же было вчера в кабачке проиграть на «мелок» уйму денег — поневоле полезешь. Либо грабить, либо за рубеж. Не стреляться же, в самом деле, он не герой романа. Старик осатанеет, если узнает о проигрыше. Ну и ловок же этот каналья Сысоев, черт бы его взял со всеми потрохами! Дыхание выровнялось. Как там в инструкции? «Проверить зрительно, нет ли поблизости поста, предварительно приготовив оружие». Серж приподнял голову и осмотрелся. Ничего подозрительного. Камыши, кустарник. Пополз дальше. Ледок потрескивал, но не ломался. Отвратительное болото! И пихнул же атаман — по знакомству, называется, — хуже места на всем рубеже не найдешь. Он опять прислушался. Все тихо. Пограничный знак чуть левее, за камнями. Укрыться около того сугроба? Серж ощутил противный озноб, волной подкативший к сердцу. Б-р-р-р... Опасная это профессия! Мутит в голове, как после попойки. Скорее добраться до сухого места, найти ложбину. Здесь недалеко должна быть удобная щель, ему рассказывали, как ее найти. Нужно взять чуть правее, упрешься в круглый камень, это уже берег. А там... Серж крепче сжал рукоятку браунинга и отвел предохранитель. Пограничный знак остался позади. Ухтомский пополз смелее, теперь уже все равно, путь к отступлению отрезан, там ждет Сысоев. Он один — и в чужой стране. В чужой, хотя здесь стоят целыми и невредимыми его поместья. Прежние арендаторы-мужики пашут его земли. А он, их господин, должен ползти на брюхе через вонючее болото!

Внезапно над ним тихо, но повелительно прозвучало:

— Стой!

Серж дернулся, от неожиданности отпустил браунинг, и резинка моментально втянула его в рукав. Граната в кармане. Он сделал резкое и быстрое движение рукой, но не успел дотянуться.

— Лежать. Руки вперед!

Выразительно клацнул затвор.

Серж неподвижно распластался на снегу. Сразу стало зверски холодно. Уже не дрожь, а судорога била, сводила безвольное тело. И как можно было решиться на такую работу! Черт с ними, с поместьями. Он их никогда и не видел... Жить! Он расскажет больше, чем у него спросят. Все, что угодно! В сущности, он, Серж Ухтомский, безвредный, невинный человек. Он не убийца, не отравитель... Вспомнив о склянках Семенова, лежавших в боковом кармане, Серж тихонько простонал: все погибло. Склянки, склянки!.. Молодой князь Ухтомский лежал на животе с вытянутыми вперед руками в обледенелой одежде, лязгая зубами от холода и страха.

Обрывистый хребет Хингана завалило снегом. На кустарники намело плотные сугробы, лес стал непроходимым. Волки властвовали в горах, даже днем выходили они на дорогу через перевал. Часто бушевали метели, и тогда в Ирэктэ никто не выходил на улицу, боясь заблудиться. Волки забредали в город и выли среди домов, нагоняя ужас. Караульная рота запиралась наглухо в казарме, даже часового не выставляли: в такую пургу никому ни пройти, ни проехать. По утрам, случалось, ненадолго проглядывало солнце, жителей выгоняли на расчистку дорог, а вечером пурга бушевала с новой силой.