Ежи Анджеевский - Пепел и алмаз
Затянувшаяся тишина начала беспокоить Кристину. Она по опыту знала, что иногда молчание красноречивее всяких слов. И немедленно решила прервать его.
— Интересно, вы были уверены, что я приду?
Он наклонился над ней так низко, что она почувствовала на шее его горячее дыхание.
— Вы?
— Ну ты…— засмеялась она.
— Конечно, нет.
— А знаете ли вы… простите, ты, почему я пришла?
— Почему?
— Не догадываешься?
— Нет.
— Потому что мне не угрожает опасность в тебя влюбиться.
Он молчал.
— Алло! — позвала она спустя минуту.
— Что?
— Дай-ка сигарету.
Ночной столик стоял рядом с кроватью. Он протянул руку — пачка сигарет лежала с краю.
— Держишь?
— Да.
Он сунул ей сигарету прямо в рот, другую взял себе. Потом потянулся за спичками. Но чтобы прикурить, пришлось высвободить руку, которой он обнимал Кристину. Она воспользовалась этим и отодвинулась от него. Вспыхнувшая спичка на мгновение осветила темноту. Но они не взглянули друг на друга при свете. Хелмицкий быстро погасил спичку, взял пепельницу и поставил ее на кровать между собой и Кристиной. И пепельница, как неожиданная преграда, разделила их.
Довольно долго они курили молча. В темноте светились два огонька.
— Что это за сигареты? — спросила Кристина.
— Венгерские.
— Крепкие.
— Тебе нравятся?
— Ничего, хорошие.
Снова воцарилось молчание.
— Значит, ты не хочешь влюбиться? — внезапно нарушил молчание Мацек.
— В тебя? — В ее голосе прозвучала насмешка.
Но и на этот раз ответ был иной, чем она ожидала.
— Я не себя имел в виду. Вообще.
— Пожалуй, нет.
— Из принципа?
— Допустим. Зачем осложнять себе жизнь?
— Она сама осложняется, независимо от наших желаний.
— Тем более. Ни к чему добавлять новые сложности.
Огонек сигареты выхватывал из темноты очертания ее руки и плеча.
— Расскажи мне что-нибудь о себе, — попросил он вдруг.
— О себе? Зачем? Что это тебе взбрело в голову?
Он ничего не ответил.
— Впрочем, пожалуйста, — сказала она немного погодя, — только это неинтересно. До войны я жила в деревне.
— Где?
— На Познанщине, около Могильна.
— А потом?
— Потом мы переехали в Варшаву.
— Кто «мы?»
— Мама и я. Отца в самом начале войны арестовали немцы.
— Погиб?
— В Дахау. Ну, что еще? Пожалуй, это все.
— А твоя мать жива?
— Нет. Погибла во время восстания.
— Моя тоже. А братья и сестры у тебя есть?
— К счастью, нет.
— К счастью?
— По крайней мере, меньше близких погибло.
— Ах, так! — пробормотал он. — Может, это и верно. У меня был брат. Убит в схватке с немцами. В сорок третьем году.
— Вот видишь!
— А отец мой в Англии, но я сомневаюсь, вернется ли он.
— И больше у тебя никого нет?
— Близких нет. Ты решила остаться в Островце?
— Не знаю. Пока да.
— А потом?
— Я не думала об этом.
Она погасила сигарету. Он сделал последнюю глубокую затяжку, сунул окурок в пепельницу и отставил ее на тумбочку. Они долго лежали молча. Наконец он повернулся к ней и приподнялся на локте.
— Спишь?
— Нет.
И снова, как за несколько минут перед тем, когда он обнимал Кристину, его переполнила щемящая нежность.
— Я правда не был уверен, что ты придешь, — сказал он тихо.
— Ты повторяешься, — как бы издалека прозвучал ее голос.
— А ты мне веришь?
— Почему же я должна тебе не верить?
— Ведь ты меня совсем не знаешь.
— И ты меня.
— О нет! Я тебя знаю.
— Неужели?
— Правда.
Ему показалось, что она дрожит. Он придвинулся к ней.
— Холодно?
— Немножко.
Он обнял ее и прижал к себе.
— Теперь хорошо?
— Во всяком случае, теплее.
Она лежала в его объятиях, и он снова чувствовал, как рядом с его грудью бьется ее сердце. Вдруг она подняла голову.
— Скажи…
— Что?
— Какой ты на самом деле?
— То есть?
— Сейчас ты совсем другой, чем вначале.
— Другой?
— Разве ты сам не заметил? Он задумался.
— Может быть… Это плохо?
— Господи! — тихо сказала она. — Какое это имеет значение?
Но ее большие глаза, устремленные на него, говорили другое.
— Совсем не имеет? Она ничего не ответила.
— Скажи.
— Не знаю! — прошептала она. — Обними меня покрепче.
Он исполнил ее желание. Теперь ей было хорошо, и она ни о чем не хотела думать. Чуть приоткрыв губы, он целовал ее полуопущенные веки.
— Знаешь, — шепнул он. — Я не предполагал…
— Чего?
— Нет, ничего. — Он замолчал, словно у него перехватило дыхание. А потом еще тише сказал: — Я стал другим благодаря тебе.
— Ты это хотел сказать?
— Нет. Но это тоже.
— А еще что?
Из коридора донеслись тяжелые, приглушенные ковром шаги. Хелмицкий поднял голову и прислушался. Рядом в двери повернули ключ. В соседнюю комнату вошел человек, закрыл за собой дверь. Щелкнул выключатель. В тишине звуки раздавались так отчетливо, будто не было стены. Слышно было даже, как скрйпят половицы.
Кристина тоже подняла голову.
— Что случилось?
— Пришел наш сосед.
— Ты его знаешь?
— Нет.
Он снова лег, но уже не мог отделаться от этих звуков за стеной. Он только теперь понял, что за последний час, с тех пор как пришла сюда Кристина, он ни разу не вспомнил, почему оказался в чужом гостиничном номере. Этот час, промелькнувший как короткий миг, не связанный ни с прошлым, ни с будущим, был за пределами его жизни. И вдруг все снова нахлынуло на него. Вот Щука открыл окно. И снова наступила тишина. Наверное, он стоял у окна. Потом опять послышались шаги и стук отодвигаемого стула.
— Ужасно все слышно, — прошептала Кристина.
— Да. Что ты делаешь завтра?
— Завтра?
— Вернее, сегодня. Ведь уже за полночь.
— Вечером, как всегда, буду в баре.
— А днем?
— Ничего. Путятыцкие пригласили меня обедать.
— Ах, эти? Они твои родственники?
— Седьмая вода на киселе. Мы с ними в родстве через Фреда Тележинского. Собственно говоря, я познакомилась с ними сегодня, а заодно и с тобой по всем правилам хорошего тона.
— У меня был очень смешной вид?
— Немножко. Но это только я заметила. Зачем ты к ним подсел?
— А ты не догадываешься?
— Глупенький, — прошептала она.
За стеной ходил Щука. Взад и вперед. Упорно, по одной линии — взад-вперед. Примерно посредине комнаты под его тяжелыми шагами каждый раз скрипела половица. Мацек старался не прислушиваться к этим звукам. Он зажмурил глаза, крепче обнял Кристину, чтобы забыться и не ощущать ничего, кроме нежных прикосновений ее пальцев. Вдруг ее рука замерла. На левом боку, под ребрами, у него был большой шероховатый шрам.
— Что это?
— Это? Так, пустяки! Рана.
— Ты был ранен?
— Да, что-то в этом роде.
— Когда?
— Еще до восстания. Попал в переделку.
— Как тебя звали дома?
— Дома? По-разному. Отец — Мацей, мать и брат — Мацек.
— А товарищи?
— Мацек.
Он почувствовал, что она улыбнулась.
— Ты чего смеешься?
— Так просто, вспомнила, что отец, когда я была маленькая, звал меня Тиной.
— Тина, — повторил он нежно. — Красиво.
Он осторожно поцеловал ее в губы. Влажные и теплые, они податливо раскрылись. Он прижался к ним крепче, с такой страстью, будто в этом поцелуе жаждал не только выразить свои чувства, но обрести спасение, верную и единственную защиту. Но сквозь шум пульсирующей крови он слышал за стеной шаги — взад-вперед, взад-вперед, а перед закрытыми глазами, в кромешной тьме, как призрак, стоял Щука, каким он запомнил его, когда тот, ссутулившись и тяжело опираясь на палку, поднимался по лестнице. Что ему сделал этот человек? Почему он должен его убить? Убить. Впервые это слово зазвучало для него тревожно и грозно. Он столько раз убивал! Что могло быть проще! Жизнь и смерть ходили бок о бок. Гибли враги, гибли друзья. Жизнь и тех и других висела на волоске. А смерть бесследно улетучивалась из памяти. Но вот в четырех стенах своей комнаты-одиночки, перед тем как лечь спать, одиноко ходит чужой человек, неожиданно ставший ему близким. Этот незнакомый человек еще живет, двигается, у него какие-то планы, желания, надежды, своя жизнь. Есть ли у него родные? Что ему дорого в жизни? Кто его ждет? Кто любит — женщина, друг?
Им овладела нервная дрожь. Он поднял голову. Губы, только что целовавшие Кристину, пересохли и одеревенели.
— Ты пойдешь к ним обедать? — сдавленным голосом спросил он.
Она не сразу поняла, о чем он говорит.
— Обедать?
— Ну, к этим…
— Ах, вот что! Почему ты вдруг вспомнил об этом?
— Пойдешь?
— Еще не знаю.
— Не ходи! — умоляюще прошептал он.
Она молчала.
— Не ходи. Давай проведем этот день вместе. Вдвоем…
