Ежи Анджеевский - Пепел и алмаз
— Обедать?
— Ну, к этим…
— Ах, вот что! Почему ты вдруг вспомнил об этом?
— Пойдешь?
— Еще не знаю.
— Не ходи! — умоляюще прошептал он.
Она молчала.
— Не ходи. Давай проведем этот день вместе. Вдвоем…
— Что?
— Ты ведь понимаешь, о чем я…
Глаза у него блестели, черные волосы упали на лоб.
— Кристина!
Вдруг она отшатнулась.
— Нет! Нет!
— Что «нет»?
— Не хочу. Это бессмысленно.
Он хотел ее обнять, но она вырвалась.
— Не хочу, не хочу…
Голос у нее дрожал и срывался.
— Почему?
— Почему? Не понимаешь? Очень просто, потому что ты уезжаешь отсюда…
Возразить было нечего.
— Да. Я должен уехать.
— Тогда к чему все это, к чему? Утром мы простимся и разойдемся в разные стороны…
— Я еще побуду здесь немного.
Она покачала головой.
— Все равно. Довольно с меня разлук, воспоминаний. Всего, что остается в прошлом. Не хочу обременять себя никаким багажом.
— А приятные воспоминания?
— Если заранее известно, что они окажутся только воспоминаниями?
Щука продолжал ходить за стеной. Но вот он остановился. И сразу, точно в глубоком колодце, повисла тишина. Мацек лег. Кристина наклонилась над ним и стала гладить по голове.
— Когда ты уезжаешь?
Он хотел сказать: через неделю, но не смог солгать.
— Во вторник.
— Ты вернешься?
— Не знаю. Но, может, мне еще удастся все изменить.
— Что все?
— Разные дела. Прежде всего — одно, самое важное.
— А тебе удастся?
— Может быть…
— Но стоит ли?
Она легла рядом с ним и продолжала гладить его по голове. Прикосновения ее пальцев были нежны, как поцелуи.
— Видишь ли, — сказала она, глядя в темноту, — у меня своя жизнь, у тебя своя. Мы случайно встретились. Нам было с тобой хорошо. Чего же еще надо?
— Ничего?
За стеной заскрипела кровать. Стукнул скинутый ботинок, потом второй.
— Обними меня, — шепнула Кристина.
Он слышал, как бешено колотится ее сердце. Вдруг он ощутил на шее ее горячие губы. За стеной полилась из крана вода.
— Любимая.
Сказал — и сразу почувствовал огромное облегчение, несказанное счастье, ошеломляющий восторг, будто в одно это короткое слово не только вложил всего себя, но как заклятьем отгородился им от того жуткого, мучительного и неотвратимого, что притаилось рядом.
— Любимая, — повторил он со всей нежностью, на какую только быт способен.
Последние посетители покинули «Монополь». Было уже утро. В зале погасили свет. Оркестранты убирали инструменты. Молодой пианист одним пальцем наигрывал «Походный марш».
— А-а! — зевнул толстяк скрипач и сел на стул. — Ног под собой не чую. Перестань, Юлек, и так голова раскалывается…
Пианист засмеялся, захлопнул крышку рояля и стал насвистывать тот же мотив. Из бара доносился разноголосый пьяный шум. Там еще продолжалось веселье.
— Ну-с, господа! — Скрипач встал. — Пора и по домам!
Он спустился с эстрады. За ним лениво и вяло потянулись остальные. Вдруг скрипач остановился.
— Слышите?
В баре пели «Сто лет». Нестройные мужские и женские голоса слились в неразборчивый гам: «Да живет, да живет сто лет, сто лет…»
— Ишь веселятся! — буркнул рыжий саксофонист.
В этот момент, покачиваясь и балансируя в воздухе руками, из бара прибежал Котович. Приостановившись и оглядев зал, он двинулся прямо к музыкантам. Лицо его сохраняло одухотворенное выражение, волосы в поэтическом беспорядке развевались над высоким лбом — он был само вдохновение.
— Минуточку, господа! — поднял он руку. — Un moment[5]. Ни слова больше. Артисты вы или нет?
— В такое позднее время? — проворчал скрипач.
Котович грозно насупил брови.
— Истинные артисты не замечают времени. Ни слова больше! Я требую беспрекословного повиновения. Полного повиновения.
Откуда-то из глубины зала шариком выкатился сопящий Сломка. Котович издали остановил его повелительным жестом.
— Стой! Стой, любезный! Ни с места! Нищие духом могут только смотреть. Ни слова больше.
Торжественный вид и повелительный голос Котовича подействовали на Сломку, и он послушно отступил к столикам. Двое-трое официантов подошли поближе. Впереди — тот молодой, которого Сломка возненавидел. Между тем пьяный галдеж в баре прекратился. Оттуда доносился только нестройный шум, означавший, что гуляки собираются домой.
Котович, жестикулируя, таинственным шепотом что-то объяснял музыкантам. Те растерянно переглядывались. Потом он отступил на несколько шагов и взглянул на них, словно оценивая, какое впечатление произвели его слова.
— Ну как, господа?
— Не получится, пан директор, — пробурчал толстяк скрипач.
— Ведь мы никогда этого не играли, — с львовским акцентом протянул саксофонист.
На лице Котовича изобразилось благородное негодование. Отступив еще на шаг, он таким убийственным взглядом смерил с этой дистанции скрипача и саксофониста, что толстяк, стоявший ближе к нему, начал торопливо оправдываться.
— Поймите, пан директор…
— Не желаю слушать никаких объяснений.
— Что-нибудь из нашего репертуара, — пожалуйста, сыграем, почему же нет? — примирительно отозвался саксофонист. — Марш какой-нибудь, чардаш…
— Ха! — воскликнул Котович. — Ни слова больше! Ни слова.
Молодой пианист, который держался в стороне во время этой сцены, подошел к товарищам.
— Забавный тип, — шепнул он на ухо скрипачу. — Что он просит сыграть?
Скрипач пожал плечами.
— Полонез Шопена!
— Какой?
— А черт его знает! Мы же не можем это играть.
Пианист подошел к Котовичу.
— Какой вы желаете полонез, уважаемый пан?
Котович глянул на него свысока.
— A-dur, молодой человек. A-dur.
— Отлично! — Пианист потер руки. — Там-та-там. Тара-тата-тата-татам… Этот?
Котович просиял.
— Отлично! Превосходно! Я счастлив, что встретил вас, молодой человек. Спасибо. Вы слышали, господа? Среди вас есть великий артист. Итак, смелее! Ни слова больше. Никаких возражений! Это исторический момент. Un moment historique!
Пианист пошел совещаться с товарищами. Больше всех протестовал толстяк скрипач, но в конце концов музыканты, видно, сдались: перебрасываясь на ходу замечаниями, они поднялись на эстраду и стали вынимать инструменты. Котович, скрестив руки на груди, наблюдал за их приготовлениями.
— Отлично, господа! — воскликнул он. — Смелей. Начинать по моему знаку…
Официант, которого возненавидел Сломка, подтолкнул своего товарища:
— Силен, бродяга!
К ним подошли еще несколько официантов. Из дверей кухни в глубине зала с любопытством выглядывали судомойки. Один мальчишка-коридорный даже влез на стол, но старший официант согнал его оттуда, как кошку.
Котович был как раз посередине зала, когда из бара с шумом и гамом повалила направлявшаяся к выходу компания. Сломка поспешил было им навстречу, но Котович и тут остановил его:
— Стой, любезнейший! Ни с места. Налево кру-у-гом!
И, не обращая больше на него внимания, обернулся к вошедшим. Их было человек двадцать. Ганка Левицкая, которая только что отплясывала на столе канкан, теперь, с пьяным смехом вихляя бедрами и задрав длинное вечернее платье выше колен, изображала негритянскую танцовщицу. Окружавшие ее мужчины — Свенцкий, Путятыцкий и Павлицкий — прихлопывали в такт руками. Вейхерт, держа в зубах сигару, что-то бормотал на ухо Розе Путятыцкой. А та с кирпично-красными пятнами на вытянутом, лошадином лице внимательно слушала, разражаясь то и дело коротким, отрывистым ржаньем. Коханская и Станевич так и льнули с обеих сторон к красавцу эскулапу. Покинутую же доктором блондинку, которая напилась до бесчувствия, опекал адвокат Краевский. Сейферт в светлых, безупречно отглаженных брюках и таком же светлом, свободном пиджаке с подложенными плечами обнимал кудрявую Лили Ганскую.
Стоявший посреди зала Котович тряхнул шевелюрой и широко расставил руки.
— Прошу внимания!
Растерявшись и немного встревожившись от неожиданности, все остановились как вкопанные. Даже Ганка Левицкая с поднятой юбкой замерла на месте. Спустя минуту послышался шепот, но неподражаемый Котович тотчас водворил тишину.
— Ни слова! — Он, как заклинатель змей, сделал несколько магических пассов. — Un moment! Прошу поближе!
Сбившись в тесную кучку, они послушно, молча двинулись к нему. В зале еще царил полумрак, и, застыв в этой тени, они казались одним целым — каким-то гигантским чудовищем со множеством странных, перепутанных конечностей. За окнами чирикали воробьи, приветствуя наступающий день. Сквозь щели в портьерах проникали полосы бледного света.
Из коридора, ведущего на кухню, одна за другой появлялись осмелевшие судомойки. Выглянул и повар в белом колпаке. За ним высунулась из двери Юргелюшка. Мальчишка-коридорный опять взобрался на стол, и на этот раз никто его не согнал.
