Николай Кожевников - Гибель дракона
...Лю Цин, расстреляв все патроны, бросил гранату. В ее ослепительном взрыве Михаил успел рассмотреть и запомнить искаженное страхом лицо японца в шубе и шапке.
— Отходить! — приказал Михаил и пополз в гору вслед за Лю Ци-ном, все еще державшим в зубах незажженную трубку. Изредка отстреливаясь, последним пополз Римота. Его лихорадило. Губы дрожали, он пытался заговорить, но не мог сказать ни слова.
Возле первых деревьев они поднялись и побежали. Где-то внизу глухой дробью рассыпались выстрелы, слышались гортанные крики, властные команды офицеров.
— Идут по нашим следам, — сказал Римота, когда они остановились передохнуть. — Приказывают прочесать лес.
Выстрелы слышались все ближе. Было очень трудно заставить себя двигаться — ноги затекли и окоченели. Михаил, внезапно вскрикнув, упал. Поднявшись, попытался бежать дальше, но резкая боль ударила под коленку, и он, охнув, повалился наземь.
— Ранили, товарищ? — склонился над ним Лю Цин.
Михаил не ответил. Сознание уплывало. Римота приложил ухо к его груди и, услышав стук сердца, с облегчением вздохнул. Лю Цин принялся перевязывать рану товарища, оторвав рукав от своей рубашки. Действовал он неторопливо и споро, как делал все в своей жизни; собирал ли рис, пахал ли поле, дрова ли колол в богатых дворах.
...Шофер убит. Машина исковеркана. Горит масло. На дороге стало светло. Казимура осторожно потрогал плечо и вскрикнул от внезапной сверлящей боли. Передохнув, шевельнул рукой: ничего, движение не потеряно! Посмотрел на шубу — цела. Значит, не рана. Ушиб. Пустяки!
Капитан поднялся. Шофер грузовика сидел у себя в кабине, сонно склонившись над рулем. Казимура открыл дверцу — труп шофера кулем свалился на дорогу. Выстрелы слышались где-то далеко в лесу. Капитан осмотрел дорогу впереди. Чернело шесть воронок. Проехать можно. А если мины?.. Казимура спрятался под нависшей скалой и обстрелял дорогу. Раненые молили о помощи. Казимура презрительно скривил губы: «Трусы». Он сел в пустую кабину грузовика, завел мотор. Машина плавно тронулась и, набирая скорость, скрылась за поворотом. Казимура спешил. Сегодняшний день — первый из трех, данных генералом. Далеко внизу мелькнули огоньки Ирэктэ. Казимура окончательно успокоился и даже размечтался. Кто знает, может случится, что паспорт на имя инженера Тахоты через несколько лет будет лежать под стеклом в токийском музее. И владыки мира — сыны Ямато, почтительно склонясь, станут шептать: «Это божественный Казимура. Тот, кто дал нам весь мир...»
70Задолго до начала концерта художественной самодеятельности в клубе не хватало скамеек. Опоздавшие располагались на табуретках, принесенных из казарм, или прямо на полу в проходе и перед сценой. Многие стояли в несколько рядов вдоль стен. Надышали так, что в большом и холодном помещении стало жарко. Лед на окнах растаял, вода с подоконников струйками сбегала на пол.
Карпов задержался на заседании партийного бюро и пришел в клуб только к началу второго отделения. Солдаты потеснились, освобождая ему местечко. На сцене появился Заварзин, и Карпов, радостно изумленный, даже не разглядел соседей.
Стоя чуть впереди двух баянистов, Заварзин пел «Меж крутых бережков». Перед Карповым встали вдруг картины летних вечеров на родной Волге, когда небо чистое, и розовые отблески последних солнечных лучей дрожат на светлых волнах.
До боли в сердце захотелось в родной город: прокатиться бы на Зеленый остров по светлой-светлой волжской волне. И чтобы чайки кружились, и пляж пестрел, и волна от парохода покачивала лодку...
Заварзин допел и смешно, неумело поклонился.
— Браво! Бис! — дружно шумел зал.
Карпов хлопал вместе со всеми. Нечаянно толкнул локтем сидевшую рядом девушку. Извинившись, спросил:
— Хорошо ведь, правда?
— Хорошо, — улыбнулась та, — но вы руки себе не отбейте.
Теперь только Карпов узнал Коврову. Они давно не встречались. Ольга училась на курсах в медсанбате и не бывала в полку, а Карпов не решался навестить ее, хотя не раз подумывал об этом. Вот и вернулась!..
— Что вы меня так рассматриваете? — больше смущенно, чем насмешливо проговорила Ольга. — Мы с вами где-то встречались?
Карпов понял шутку и в том же тоне представился:
— Лейтенант Карпов. Вне службы — Сергей.
Ольга засмеялась и вновь обратилась к сцене. Карпов искоса поглядывал на нее сбоку, удивляясь странному и волнующему ощущению: ему казалось, что он знает Ольгу давным-давно.
Концерт кончился веселой солдатской пляской. Исполнителей долго не отпускали. «Бис! Повторить! Еще!» — гудел зал. Ольга тоже кричала, лицо ее раскраснелось, глаза оживленно блестели.
Едва начались танцы, Ольга покинула Сергея. Его опередил капитан Макаровский, и Карпову оставалось только настороженно и ревниво следить, как они кружились в общем людском водовороте. Когда вальс кончился, Ольги в клубе уже не было. Макаровский подошел к Карпову и, все еще возбужденный танцем, заговорил о предстоящих инспекторских стрельбах. Сергей отвечал невпопад. Освободившись, наконец, поспешно направился к выходу.
Почти в самых дверях он увидел Ольгу. Она стояла в группе девушек из недавнего пополнения и громко смеялась вместе со всеми. Увидев Карпова, с явным сожалением спросила:
— Уже уходите?
— Отбой, как известно, в двадцать три ноль-ноль, — неловко пошутил Карпов.
Девушки снова засмеялись, теперь уже над его словами, но как только снова заиграл оркестр, вдруг рассыпались, как стая голубей. И опять Ольга убежала. Она весело кружилась в танце с незнакомым, совсем юным солдатом из новичков.
«Ей весело, — с непонятной грустью подумал Карпов. — А что в этом плохого?.. Просто... Ты просто ревнуешь, Сергей. Вот это — нехорошо...»
71В камере номер сорок четыре было очень тихо, хотя никто не спал. Заключенные, тесно прижавшись друг к другу, удивленно раскрытыми глазами смотрели на дремлющего ребенка Лизы. Ему было уже два месяца, но все равно он был чудом для них — отрешенных от жизни людей. Ребенок не видел дневного света, не знал иного тепла, кроме материнской груди. Когда он спал, тишина в камере ничем не нарушалась. Заключенные боялись двинуться. Даже шепотом не говорили.
Лизе после родов выдавали усиленное питание. И она чувствовала себя бодрее. Первое время, пытаясь поддержать товарищей, она делилась с ними своим пайком. Но однажды это заметили надзиратели, и с тех пор во время раздачи пищи в дверях камеры стоял японец. Он наблюдал за Лизой и уносил остатки пищи. Просить его было бесполезно. Он смотрел пустыми, ничего не выражающими глазами.
Первое время Лизе каждую минуту казалось, что вот сейчас у нее отберут этот теплый живой комочек, неотъемлемую часть ее самой, и будут мучить так же, как мучают всех в этом доме пыток. Но никто ребенка не отбирал. Наоборот, и ее, и новорожденного часто осматривал врач, заботясь об их здоровье. Это был тот самый человек в белом халате, который не так давно привил ей болезнь и заставил метаться в бреду. Она бы с гневом отказалась от его забот... если бы была одна. Все чаще и чаще хмурилась Лиза при мысли, что ее ребенок живет без имени, но каким светлым именем могла назвать она это существо, которому вряд ли суждено понять, что мир заключается не только в четырех стенах камеры. Лиза звала мальчика просто «сынком». Так же звали его и остальные. Он был сыном тюрьмы, и все считали его своим ребенком.
И пришел день, похожий на сотни других мертвых дней, прожитых в тюрьме. Так же гремели замки, те же равнодушные японцы в черных мундирах раздавали еду. А после обеда в коридорах послышались громкие голоса. Потом захлопали двери камер, но криков не было. Что-то новое и, конечно, страшное надвигалось из внешнего мира. Заключенных охватила тревога.
Загремел замок сорок четвертой камеры. Лиза прижала ребенка и спряталась за спину человека без имени. Тот стоял на единственной ноге, напряженно глядя на медленно открывающуюся дверь.
— Встать! — крикнули из коридора.
Заключенные поднялись, не ожидая повторения команды, обычно подкрепляемой плетьми. Дверь раскрылась, и заключенные попятились. В камеру вошли трое японцев в белых халатах. Первый из них — старый, с лицом, изборожденным глубокими морщинами — брезгливо осмотрелся и безразличным взглядом скользнул по фигурам заключенных. Заметив женщину с ребенком, спросил, ни на кого не глядя:
— Зачем вам дети, профессор?
Другой пожилой японец ответил ему торопливо и неразборчиво, и все трое повернулись к выходу. Лиза поняла: перед ней очень большой начальник. И, может быть... Не ради себя — нет! — ради ребенка, который слабо шевелился у нее на руках... Может быть... Лиза крикнула, шагнув вперед:
— Генерал!
Старик быстро обернулся. Растерянность и недоумение отразились на его лице. Русская женщина говорила на японском языке. Его коротким замешательством и воспользовалась Лиза. С трудом подбирая полузабытые слова, она гневно заговорила, протягивая ребенка отступавшему перед ней генералу:
