Аркадий Бабченко - Война
Тем временем мы высылаем разведку – Михалыча и Юрку, выжидаем. Минут через десять они сообщают: можно двигаться вперед, все тихо.
По тонкой доске, прогибающейся под ногами, переходим арык. За арыком – заборы, в одном из них – дырка. Взвод тянется туда цепочкой по одному. Первым идет Малаханов, долго вязый зачуханный тормозок, вечно теряющий свой автомат и потому постоянно пропадающий в особом отделе, где ему шьют дело о продаже оружия. Он подходит к дырке и с ходу отбрасывает ногой заслоняющий ее лист шифера. Грохот – взрывается растяжка. Бросаемся к нему. Малаханов стоит, вытирая забрызганное грязью лицо, и недоуменно хлопает глазами. «Куда ранило?!» Бессмысленно крутит головой – не знает. Осматриваем его с ног до головы. Ни одной дырочки, ни одной царапинки. Не веря себе, осматриваем еще раз – нет, точно, цел. В рубашке родился парень. Видимо, Бог и вправду хранит детей и дураков. В том, что Малаханов – дурак, никто не сомневается: так бездумно пихать ногой всякую ерунду может только полный кретин. Малаханов продолжает хлопать глазами. По-моему, он так и не понял, что произошло. Материм его, он кивает, поворачивается, пролезает в дырку и немедленно подрывается на второй растяжке. Дым скрывает его тело, слоями вытекает из дырки. Черт! Ну бывает же такое! Обидно, вроде так повезло парню, и на тебе! То, что теперь Малаханов как минимум останется без ног, яснее ясного, два раза подряд чуда не бывает. Когда дым рассеивается, у нас отваливаются челюсти: Малаханов стоит все в той же позе, протирает лицо, глаза его по-прежнему недоуменно хлопают. На правой ладони, в мясистой части большого пальца, рваная рана – осколок прошел по касательной, несильно разорвал ткани и… И все! Больше ни одной царапины.
Молча перевязываем его. Первым из ступора выходит взводный. Он высыпает на Малаханова ворох матюгов, отбирает у него автомат и посылает его к черту, в тыл, в санчасть, в гос питаль, в особый отдел, куда угодно, только чтобы больше этого полудурка здесь и духу не было, не желает он его матери похоронку писать!
Аккуратно, внимательно глядя под ноги, лезем через дырку во двор. Растяжек больше нет, все снял собой Малаханов.
Во дворе яблоневый сад, сарай и дом. Странно, шесть часов подряд тут такое молотилово стояло, а дом совершенно целый, даже стекла в некоторых окнах остались. Заходим внутрь. Две комнаты, большая исправная печка, множество кроватей с подушками и одеялами. Да, сегодня будем спать как люди – в тепле и на кроватях.
«Здесь будет КП», – говорит ротный, а нам приказывает прочесать остальные дома, так, для порядка, ясно, что они тоже пусты. Во дворе разделяемся: половина – направо, половина – налево. Только отходим на несколько шагов, как по дворам со сволочным таким посвистом начинают шлепаться мины.
Рассыпаемся по канавкам. Блин, достали эти хреновы минометчики, совсем стрелять не умеют! Я вызываю комбата: «Нас накрывает минометка, пускай прекратят огонь!» Комбат отвечает: «Наша минометка вроде как и не стреляет». «Стреляет, – ору я, – причем хреново – мины прямо на нас сыплются!» Тут до него доходит, он кричит: «Раз у вас мины падают – это “чехи”!»
Тьфу ты, черт, и правда «чехи»! Мне становится стыдно: чего ж я так запаниковал? Наверно, потому, что погибнуть от вражеского осколка все-таки не так обидно, как от раздолбайства своего же Вани-наводчика. Впрочем, «чехи» нас, кажется, не видят, бьют наугад – мины шлепаются с большим разлетом. Придя в себя, расползаемся по соседним дворам, начинаем шуровать по подвалам и кладовкам, осматривать дома.
Мне достается коттедж через улицу. Прежде чем бежать на ту сторону, выглядываю из-за створки ворот, оцениваю ситуацию. Над головой свистит, шуршит, шелестит металл разных калибров. Идти не хочется, но надо. Пригнувшись, в один прием перебегаю улицу, влетаю в огороженный высоким каменным забором двор коттеджа. Двор большой, богатый. Слева темнеет вход в подвал, справа – еще одна стена, разделяющая двор на две части. За стеной кто-то есть – слышу, как он шурует, переставляет какое-то стекло. Достаю из кармана гранату, разгибаю усики, приготовившись кинуть ее за стену… Кто там? Свои. Кто-то из взвода Лихача мародерничает варенье. Надо бы и мне проверить подвал, поживиться витаминами, а то эта пустая недоваренная сечка нас всех уже достала.
В подвале нахожу множество разнообразных склянок: варенье сложнопредставимых сортов – дынное, виноградное, ореховое, арбузное; трехлитровая банка меда и четыре десятилитровых баллона с соленьями. Ого, неплохо, надо будет этот трофей перенести к нам, а то много тут таких шустрых, вмиг уведут халяву.
Только выбираюсь из подвала, как над головой – знакомый короткий свист. Мина! Я лечу лицом в землю, хотя понимаю, что ничего уже не успею сделать, что меня убило, что я уже мертвый. Быстро упасть не так-то просто, от страха тело стало пустым и легким. Мина ударяется о землю раньше, чем я падаю («Вот оно! Не успел! Сейчас осколки по ногам, в живот…»), коротко, резко разрывается, по ушам сильно ударяет взрывной волной и… Ничего. Ни осколков, ни сыплющейся земли, ни дыма. А ведь взорвалось во дворе, это точно. Поднимаю голову, осматриваюсь. Ага, вот в чем дело – мина упала в двух-трех метрах от меня, но за разделяющей двор стеной. Повезло.
Бегу к другой половине двора посмотреть, как тот парень, что был за стеной. Его уже выводят. Свитер на лопатке разорван, сквозь бинты полосой от плеча к позвоночнику просачивается кровь. Лицо бледное, слабое, видно, что ему плохо – ранило серьезно. Вызываю по рации мотолыгу эвакуировать «трехсотого»[29]. Через пару минут она приходит. Смотрю, как раненого сажают в машину, и вдруг ловлю себя на мысли: а жаль, что мина не взорвалась в моей половине двора! Сейчас бы я поехал в госпиталь – к медсестрам и чистым простыням. Впрочем, чувство это секундное, мимолетное, я тут же стряхиваю его с себя, поправляю автомат и иду в дом.
Там все уже в сборе. Работа кипит: парни выкладывают кирпичом бойницы, завешивают окна, разжигают печку, тащат на стол то, что удалось смародерничать. Когда все дела сделаны, садимся ужинать. Ужин сегодня невиданный – помидорчики-огурчики, мед, различные варенья, хлеб, тушенка, гречка, масло, чай. Удивительное богатство. От вида еды сводит желудок – в последний раз ели утром в дирекции, с тех пор во рту не было маковой росинки, а время-то уже к вечеру, смеркается. Усиленно наваливаемся на все это дело, только ложки мелькают. В самый разгар ужина в комнату заходит Лихач, останавливается в дверях, смотрит, как мы едим. Глаза какие-то странные, чумные. Мы приглашаем его к столу, но он стоит не шевелясь. Потом говорит хрипло: «Меня ранило». Нет, перевязывать не надо, перевязали уже. Ранило еще днем, в ногу осколком, но в госпиталь он не пойдет – взвод оставить не на кого. Ротный велит ему сходить в санчасть, записать ранение. Лихач отвечает, что как раз оттуда и идет, еще с минуту стоит молча, потом докладывает, что у него все в порядке, поворачивается и выходит. Мы смотрим ему вслед: странный какой-то, контузило его вдобавок, что ли? Хотя, если в ляжку железом зарядит, еще и не таким странным станешь. Когда Лихач уходит, опять наваливаемся на еду. Вшестером под чай съедаем три литра меда.
Пока ужинаем, на улице становится совсем темно. Распределяем фишки на ночь. Стоять будем по двое по три часа. Мне выпадает дежурить с Юркой, с часу до четырех. Самое неудобное время – придется сон надвое ломать.
Первыми на фишку идут Михалыч с Аркашей. Мы же раздеваемся и ложимся на чистые ломкие простыни. Бог мой, как давно мне не приходилось спать по-человечески! Я уже и отвык – и под одеялом как-то жарко, и подушка вроде ни к чему, и кровать слишком мягкая. В общем, неудобно, не то что в спальнике где-нибудь под кустами. Неудобно, зато приятно: чисто, свежо…
Михалыч едва касается моего плеча, как я просыпаюсь. Без десяти час. Бужу Юрку. Одеваемся, идем на фишку. Она находится в сенях, или как там у них по-чеченски? Окна наглухо заложены кирпичом, лишь в двух оставлены небольшие бойницы. В них стоят пулеметы, перед каждым – дорогое модное кресло с прикроватным столиком из карельской березы, на столиках разложены коробки с лентами. Молодцы ребята, здорово все оборудовали, на такой фишке можно и по шесть часов сидеть. Садимся в кресла, ноги кидаем на подоконники, одну руку кладем на приклад пулемета, в другой сигарета – курим. Прямо как фрицы в кино про войну, только губной гармошки не хватает. Прикалываемся по этому поводу, строим из себя солдат вермахта: «Я, я, натюрлих».
Наигравшись, выглядываем в бойницы. Снаружи все гораздо хуже, чем внутри, фишка выбрана очень неграмотно. Мы заперты в тридцатиметровом пространстве двора и не видим, что творится за ним; слева – забор, справа – сады, прямо перед нами – соседский дом. Подходи в полный рост и расстреливай нас как угодно, обзора нет никакого. Лишь левее в открытую створку ворот виден кусок улицы и окно дома, стоящего наискосок на противоположной стороне.
