Аркадий Бабченко - Война
День начался.
МИР
Пятый день мы стоим в станице Калиновской.
Наступил мир, и наше расположение впервые похоже на армейский лагерь, а не на бомжатник. Палатки выстроены в две аккуратные шеренги вдоль взлетной полосы. На взлетке, тоже по линеечке, стоит техника, за палатками – линия умывальников, потом линия мусорных ям и линия сортиров. Все чин по чину.
Нам хорошо. Светит солнышко, на улице благодать господня, тепло – градусов двадцать пять, наверное. Апрель месяц, лето по здешним меркам. Из маленьких норок в степи вылезают молодые черные пауки – каракурты, мы их ловим и сажаем в банки. Кормим кузнечиками. Отдыхаем. Для нас война кончилась, здесь – глубокий тыл.
Наш отвоевавший свое полк выводят на переформировку за Терек. Солдат увольняют, для соблюдения формальностей предложив заключить новый контракт на три года с перспективой получения жилья. Квартиры обещают дать здесь же, в Калиновской – их тут много, пустых, брошенных бежавшими отсюда русскими семьями.
Никто не остается. За плечами солдат четыре месяца войны, Грозный, горы, холод, голод, грязь, смерть. Все хотят домой.
Войны нет, и нам вдруг стало нечего делать. В батальоне в ожидании отправки – разброд и шатание.
Мы обленились. На построения ходим нехотя. Взводные с трудом добиваются, чтобы мы застегивали воротнички. Носить же сапоги нас вообще не заставишь.
Внешний вид у нас еще тот. Форму одежды более-менее соблюдают только офицеры, по крайней мере они хоть носят штаны. Мы же, поскучав с утра полчаса в строю и услышав «Разойдись!», скидываем с себя всю амуницию и, оставшись в одних подштанниках, закатанных по колено, целый день посвящаем себе. Моемся, бреемся, стираемся, едим, курим, треплемся… Или дрыхнем в палатке, или загораем, или гоняем по степи каракуртов, или просто валяем дурака, соображая, где достать водки и на что ее выменять: патроны и соляру по случаю окончания войны нам выдавать перестали, а тушенку командиры воруют сами.
В общем, отдыхаем.
Изредка к нам с комиссией прилетает командование, влекомое бредовыми идеями создать из нас настоящую армию. Для этого в штабах каждый раз придумывают один и тот же ход: устроить строевой смотр с прохождением торжественным маршем, с песнями, равнением налево и прочей лабудой. Тогда комбат, понимая, что от батальона, этого стада прошедших сквозь войну алкашей, никаких строевых песен, кроме как «Пошел на хрен», не добьешься, загоняет весь сброд в ближайшую рощицу чинар, где мы в ожидании отлета начальства тихонько бренчим на гитаре, стараясь не высовываться и не шокировать своим видом генералов.
Побродив по пустым палаткам и никого не найдя для проверки, комиссия, недоуменно пожав плечами, улетает. Как только вертолет отрывается от земли, из рощицы начинают вылезать солдаты с заспанными лицами и, высоко задирая голые пятки на острой сухой траве, идут досыпать в палатку. Некоторые не вылезают – так и храпят под чинарами до ночи. Благоденствие…
Ночами ушлые «контрачи» все же находят где-то водку. Всем смертям назло. И начинается веселье.
До поры до времени пьянка протекает тихо-мирно. «Контрачи» напиваются у себя. Рядом, в соседних палатках, параллельно напиваются комбат с заместителями – начштабами и зампотехами.
А часа в два ночи стороны выходят на ринг. На взлетку то бишь. Не стоящие уже на ногах «контрачи» по одному выползают из палаток и зигзагами стягиваются к штабу стрелять в начальство, припоминая все обиды. Офицеры, тоже парни удалые, в свою очередь идут бить морды «контрачам», подвешивать их на столбах за руки или кидать в зинданы.
Развлекаемся.
Ненависть друг к другу взаимная. Ненавидеть есть за что. «Контрачам» офицеров – за то, что тушенку воруют, не стесняясь; продают соляру цистернами; за непрофессионализм и неумение сохранить солдатские жизни; за карьеризм на крови; за то, что грабят направо и налево, разъезжая на трофейных «Паджеро», и забивают палатки кожаной мебелью и коврами; за то, что пьяных «контрачей» избивают сапогами, а сами позволяют себе при этом напиваться в грязь; за самосуд и издевательства; за увольнения без денег; за то, что гуманитарка ни разу так до взводов и не дошла; за трусость в бою. Офицеры «контрабасов» ненавидят за то же самое, за что те ненавидят их, – за то, что напиваются и продают соляру; за то, что стреляют офицерам в спину; за то, что попадаются на базаре с патронами; за то, что мародеры все как один и все как один алкоголики и шваль подзаборная; за то, что воевать не умеют и не хотят, а умеют только по развалинам шариться и сидора барахлом набивать; за то, что автоматы бросают посреди боя; за то, что все как один хотят уволиться из этой чертовой армии, от которой им, кроме денег, ничего не нужно; за то, что на офицеров болт кладут. Ненавидят еще за свою нищету, вечную безнадегу и некормленых детей. Срочников – еще и за то, что дохнут, как мухи, и приходится писать матерям похоронки.
Один раз совсем было до смертоубийства дошло. Пьяный замполит вышел из палатки помочиться и наткнулся на пьяного водителя медицинской таблетки Кольку. Замполит сгреб его за грудки: «Пил, сука?» Колька в ответ только замычал и блеванул замполиту на сапоги. Замполит особого значения этому не придал, врезал медику по рогам и ушел допивать в штаб. А Колька взял да и обиделся. Схватил автомат, вернулся и, недолго думая, всадил в замполита весь магазин. В упор. Тридцать патронов.
Но не попал. Очень уж пьяный был.
Утром похмельного Кольку выволокли на построение, избили и кинули в заполненную до краев парашу, где он простоял по колено в дерьме два дня. Кормить его замполит приходил лично, кидал хлеб в жижу и хохотал. А комбат после этого случая приказал отобрать автоматы и запереть их в снарядных ящиках, переделанных под пирамиды. Не доверяет.
– И все-таки мир – это хорошо, – говорит взводный, мо́я ноги компотом. – Тепло, сухо и идти никуда не надо. Даже за водой. Вот, смотрите, компот совсем нелипкий… Потому что мир.
Мирный компот отличается от боевого, это точно. Теперь он универсальный. Его и пить можно, и мыться им, и белье стирать. Потому что сахару в нем нет ни грамма, как и сухо фруктов. И то и другое зампотылу выменял в станице на водку. Он и во время войны менял, но все-таки не так активно – совестливый.
Батальон бунтует и требует увольнения, в сотый раз прокинутый с дембелем. Уволить нас обещали уже раз десять и каждый раз кидали.
Больше всех бузят новички. Те, кто приехал в Чечню две недели назад. Все свои пятнадцать дней войны они просидели в комендатуре и даже выстрела не слышали. Но воевать им уже надоело. Кричат громко, рвут тельняшки и бьют себя в грудь, со слезами рассказывая первому встречному про погибшего земляка. Боевики.
Наши, которые с полком с самого начала, бунтуют нехотя, лениво, поутру – раз уж все равно на развод подняли. Пошумят, пошумят и расходятся по палаткам досыпать. Фаталистическое спокойствие бывалого солдата не прошибить ничем, уж чего-чего, а ждать за войну мы научились. Да и смысла нет буянить, все равно от нас ничего не зависит. Мы – никто, и нас не спрашивают.
Впрочем, я участвую в революции активно: домой хочу. Бзик у меня такой. Хочу домой, и все тут. Сплю и хочу домой. Не сплю и все равно домой хочу. Сечку кушаю, а сам о доме думаю. Пойду до кустиков – эх, а дома-то унитаз белый, удобный…
В поисках справедливости я дохожу до самого высокого начальства, командира полка, труса и алкоголика дядюшки Вертера – такую кличку ему дали за геморроидальную механическую походку, и стучу ему на комбата: не увольняет, мол. За это комбат паскудит меня на построениях, называет политической проституткой и клянется, что последним русским солдатом, который пересечет границу Чечни, будет инициативный полудурок из гранатометного взвода Бабченко.
Не увольняет.
Да и черт с ним. Последним так последним. Дома, конечно, хорошо. Но и здесь неплохо: девятьсот баксов в месяц за валяние на траве нигде не платят. Так что нам один черт, что драть таскать, что отодранных оттаскивать.
Сука…
После построения злой комбат объявляет строевой смотр и проверку состояния техники:
– На подготовку разойдись, и чтоб через двадцать минут все как штык в строю с начищенными сапогами и подшитыми воротничками!
Мы согласно киваем, расходимся, на ходу сволакивая кителя и сапоги. Дойдя до своих палаток, швыряем обмундирование внутрь и, не останавливаясь, идем на взлетку загорать. Как можно дальше, чтоб взбешенное отсутствием батальона начальство не расстреляло под горячую руку.
Хрен тебе, а не строевой смотр.
Мир, блин…
Спецгруз
Согласно военным сводкам, еженедельно в Чечне погибает около пятнадцати солдат. Сначала в них попадает пуля или осколок. Они падают и умирают. Через сутки, двое или трое их окоченевшие тела удается вытащить, привязывая за ногу солдатский ремень и ползком выволакивая под снайперским огнем. Погибших заворачивают в специальные серебристые пакеты, грузят на вертушки и увозят в Ростов. В Ростове их опознают, заваривают в цинковые гробы и отправляют в Москву.
