Зеленые мили - Елена «Ловец» Залесская
В Кременной первое, что вижу, войдя в квартиру, — огромный букет роз.
— С праздником, радость моя!
Розы на фронте. Есть от чего сойти с ума.
На следующий день с Белым, новым снайпером, собрались на полигон. Незадолго до моего приезда во двор нашего дома прилетели 20 снарядов. Били «градами». На месте качелей, на которой зимой качался мальчуган под присмотром папы, — воронка. Я закрываю глаза и не хочу пока даже думать о том, что увидела. Говорят, никто не пострадал. Но бабушек напугали. Если этих кременских бабушек вообще еще можно чем-то напугать.
Солнце уже по-весеннему теплое на юге. Но ветер — ледяной. Приехали на полигон, приготовились работать. Два часа разряжаем АК. И я впервые встречаюсь с ней. Моей любовью. СВ — ее величество Снайперская Винтовка.
— Ты прирожденный снайпер.
— Шутишь?
— Нет. Ты перед выстрелом как будто «исчезаешь». Сливаешься с ландшафтом. Это — дар.
— А мне просто нравится.
С Белым мы познакомились зимой. Из тех самых первых «Вагнеров». Молодой красивый мужик с кошачьей улыбкой и такой же грацией. Снайпер очень высокого класса. Как и все, с кем мне повезло сблизиться. Два дня проведем с ним на полигоне. Он расскажет о себе. Сирота. Умница. Редкой силы воли мужик. И я приму одно решение.
«Ты еще тут?» — пишу ему вечером накануне отъезда. Командир ушел в ночь на БЗ, которое затянулось. И вместо 12 дня вышел в 11 вечера. За это время я успела придумать себе все, что только можно относительно своей ценности в его системе координат. И заодно вспомнить, как когда-то зимой… там, на берегу Азова, один человек не отходил от меня ни на шаг. Потому что это была война. А на ней не бывает ни потом, ни завтра. Не на войне тоже, но думается об этом проще.
«Тут».
«Зайди, пожалуйста».
У меня с собой спортивные часы. Их отдала мне мама другого Вадима, которого уже нет. Сокола. Так сплелось все в моей жизни.
Однажды все это уже было. И даже не однажды.
— Я когда в N-ске жил…
— Что ты там делал?
— Жил. В интернате.
Мы на какое-то время замолкаем.
Я думаю о том, сколько раз за последние годы я слышала от тех, кто подбирался к самому сердцу через слои брони и недоверия эти слова.
«…я сирота, бабушка воспитывала с 4 лет…»
«…я до пяти лет жил в детском доме…»
«…нас с сестрой в разные интернаты отдали…»
«…повезло — они приехали, а я чистенький такой, стою и яблоко стесняюсь откусить, тут же взяли…»
Калейдоскоп лиц. Женских нет совсем. Девочек-сирот, девочек трудной судьбы в мою жизнь не заносит. Во всяком случае, не подносит близко. В мире все должно быть равновесно — тому, у кого был избыток, кто взял с горкой, Он посылает тех, кто заслужил абсолютную любовь и полное принятие, и к черту все социальные роли. Ты или готов быть для человека всем — по ситуации, или не болтай попусту о серьезных вещах.
Бог странным образом наполняет мой мир — единственного ребенка из более чем благополучной семьи — теми, кого мне в ней так не хватало в детстве. Мечты о старших братьях, близких по духу сестрах, о добром дедушке живут где-то в самых тайных уголках моего бессознательного. Мечты о той любви, которая позволила моим родителям прожить вместе почти полвека. Мечты о том, чтобы и меня так любили, как папа — маму. Со всеми моими трещинами, помрачениями и странностями. С отсутствием иногда связи между мозгом и языком. С моей привычкой делиться иногда не с теми и не тем. От этого еще никто никогда не умер. А от последствий непринятия мне кажется, что умираю я.
Мы пьем странный кофе на заправке где-то на полуострове. Серя говорит, что мы как близнецы — очень похожи. Я думаю. Мысли как толстые тяжелые хомяки — лениво катаются по нейронным связям, кофе горячий, крымская ночь пахнет близким морем.
— Такую шоколадку? С лимоном только одна была.
— Ага. Хочешь?
— Нет.
Разворачиваю.
— Дай дольку. — И через секунду: — О, вкусная!
— Я же говорила. Бери еще.
— Давай побольше на следующей заправке купим. Дорога длинная. Ты не замерзла? Есть хочешь? «Ноль» надо до комендантского пройти.
В любимом монастыре запах ладана смешивается с духами прихожанок. Подхожу к батюшке Серафиму. Здороваюсь и по привычке закрываю глаза.
…теплый вечер, мы сидим с самым добрым, самым любимым дедушкой во Вселенной на лавочке около старого деревенского дома. Дедушка с лицом Серафима Саровского гладит меня по голове.
— Рассказывай, что глаза на мокром месте?
— Дедушка, мне так больно… так это больно — когда по словам, а не по делам… Что мне делать?
— Ну-ну! Поплачь, маленькая, поплачь. И ступай. Ступай, все уладится. Любить — принять человека любым… Просто смотри и думай…
Слезы текут по щекам, падая на каменный пол храм. Это единственный храм, куда я хожу. К дедушке. Который меня любит — любой.
Иногда мне удается поймать это. Не ассоциируемое ни с кем и ни с чем, кроме вдоха и выдоха, взгляда в никуда и полнейшей остановкой мыслительного процесса. Это — любовь без предмета. Любовь как состояние. Как то, что удерживает тебя на планете. Любовь, которая не хочет никем и ничем обладать. И просто радуется, что мир так прекрасен.
Удержать себя в этом состоянии — высшее благо. Но пока мне достаточно просто его запомнить. Чтобы в самые темные ночи души воскресить в памяти запах трав и цветов, прохладу от реки, колокольный перезвон и ледяную воду в колодце, слегка тревожный взгляд из-под опухших от усталости век и вкус свежего манго в пиале с чаем. И демоны ненасытной жажды обладания отступают. Любовь — это дать свободу. Все остальное просто собственные страхи.
Мы и совершенны, и нет. Но если мы вместе, то принятие и понимание убивают гордыню и перфекционизм.
Или это не любовь.
Ибо она одна
