Петр Лебеденко - Красный ветер
— Не горячись, Эмилио. Сейчас, сию же минуту мы распорядимся послать карету в Мадрид за профессором-хирургом. Или одного мало? Наверное, потребуется консилиум? — И к Марии-Тересе: — Почему ты не суетишься? Надо немедленно приготовить ванну, надо поскорее накрывать на стол, вытаскивать из подвалов вино и прочее и прочее. Не каждый ведь день такие важные особы, как дочки пастухов, посещают нашу усадьбу.
Росита, конечно, все понимала. Лучше бы ей было сейчас провалиться сквозь землю, лучше бы она валялась среди камней с распухшей ногой, чем испытывать такой стыд и такое унижение. Уж как-нибудь она доползла бы до своей хижины и не стояла бы теперь перед этими господами, открыто над ней потешающимися… Только бы не расплакаться, не показать им, как она сейчас страдает.
Но она уже плакала…
— Как вам не стыдно! — вдруг закричал Эмилио. — Как вам всем не стыдно! Ей же больно, разве вы этого не понимаете? Разве вы этого не чувствуете? А если бы такое случилось с кем-нибудь из вас?
— Благородная трогательность и трогательное благородство. — Это сказала мать. — Сейчас же отправляйся в дом и как следует вымойся. На тебя страшно смотреть. Слышишь? И довольно ломать комедию… Морено, прикажи конюху, чтобы отвез девчонку к фельдшеру. У нас ей делать нечего…
Росита, только теперь высвободив свою, руку из руки Эмилио, поковыляла прочь. Сделала несколько шагов, обернулась, и Эмилио увидел на ее лице улыбку.
— Спасибо вам, сеньор Эмилио, — проговорила она. — И простите меня, я не знала, что вы тоже сеньор Прадос.
Эмилио хотел было броситься к ней, чтобы помочь, но отец схватил его за плечо и повел в дом…
2Может быть, с этого дня в душе Эмилио и начался тот крутой перелом, который все дальше и дальше отдалял его от семьи. Правда, он и раньше не питал ни к кому из своих близких особой привязанности. Порой, испытывая обыкновенную детскую потребность в ласке и в дружеском участии, Эмилио пытался найти хотя бы какой-нибудь отклик своим чувствам в Исабель, Марии-Тересе или матери, но неизменно встречал холодность, равнодушие и безразличие. Об отце же и Морено не стоило и думать: кроме лошадей, карт, разговоров о родословных того или иного феодала они ничего другого не признавали, а всякое дружеское участие в судьбе даже близкого человека считали недостойной настоящего дворянина сентиментальностью.
Вот так и рос Эмилио: окруженный людьми — и в полном одиночестве. Как ни странно, но, несмотря на ту атмосферу отчужденности, которая была постоянным спутником. Прадосов, душа Эмилио не черствела; он оставался чутким и отзывчивым к людским бедам, а самым большим для него счастьем были дни, когда все — и отец, и мать, и Морено с сестрами — отправлялись на несколько дней в Севилью, или Мадрид. О нем даже не вспоминали: он был чужаком, болезненным наростом на благородном древе прошлого и настоящего Прадосов. «Вот таким же был и его прадед, — говорил отец. — Не то придурковатым, не то блаженным…»
Как только Эмилио оставался один, он звал своего друга Чарри и вместе с собакой шел или к Гвадалквивиру, или в горы к пастухам, где его встречали со всем радушием и дружелюбием. Он не считал для себя зазорным стащить у Морено две-три пачки душистого табака и был несказанно рад, наблюдая, с каким наслаждением пастухи набивали свои трубки и затягивались ароматным дымом.
Роситу он больше не встречал: вместе, с отцом и матерью она переселилась в другие края, а в какие — никто этого не знал.
Через два года Морено уехал в Мадрид, прошел летные курсы, и говорили, что он стал первоклассным летчиком испанских военно-воздушных сил и что его ждет блестящая карьера. А еще через три года надел на себя летную форму и сам Эмилио. Вначале он хотел стать так же, как и Морено, летчиком-истребителем, но от этого его удержала малоприятная перспектива всегда находиться рядом со старшим братом, чего Эмилио решил избегнуть любыми путями. И он пошел в бомбардировочную авиацию.
Однажды на каком-то авиационном празднике в Мадриде Эмилио был представлен известному летчику Игнасио Идальго де Сиснеросу, командующему воздушными силами Испании в Западной Сахаре. Эмилио много о нем слышал, но близко видел впервые. Высокий, очень смуглый, худощавый и подтянутый, Сиснерос выделялся среди других офицеров простотой и обаянием, особенно исходившим от его открытой улыбки. Крепко пожав руку Эмилио, он спросил:
— Очень любите летать?
— Да, — коротко ответил Эмилио. — Очень.
— Хотите ко мне, в Западную Сахару?
— Нет, — так же коротко сказал Эмилио. — Я вряд ли смогу без Испании.
Рядом с Сиснеросом стоял, картинно заложив правую руку за борт пиджака, тоже довольно известный летчик Рамон Франко, брат Франсиско Франко. Усмехнувшись, он заметил:
— Западная Сахара — это тоже Испания.
— Нет, это Западная Сахара, — сказал Эмилио. — А Испания — это Испания.
Рамон Франко хмыкнул, а Сиснерос улыбнулся: — Я вас понимаю, Эмилио… Ничего, что я называю вас так просто?
Эмилио не мог скрыть любопытства, с которым рассматривал Сиснероса. Он знал: этот человек является представителем одного из самых именитых родов Испании. Какой-то из его предков был даже последним вице-королем Испании в Аргентине — эти сведения Эмилио почерпнул из надежных источников. Но как Сиснерос не походил на тех, кто кичился своими родословными! Все в нем было просто и естественно, ни тени высокомерия и желания над кем-то возвыситься и кого-то унизить…
— Я тоже люблю Испанию, — мягко проговорил Сиснерос. — И очень люблю ее народ.
— Народ? — снова хмыкнул Рамон Франко. — Простите, Сиснерос, но этого я понять не могу. Народ — наш антагонист. Как бы вы его ни любили, он все равно ответит вам ненавистью и злобой. Ненависть и злоба к нам — в крови у него.
— Вы так думаете, Рамон? — спокойно спросил Сиснерос.
— Не только думаю, но и уверен в этом. — Он взглянул на Эмилио и сказал: — Насколько мне известно, ваша фамилия — Прадос — одна из родовитых дворянских фамилий, не так ли? Вот вы и скажите: приходилось ли вам когда-нибудь видеть, даже не видеть, а чувствовать, чтобы хоть один человек, представляющий народ, отнесся к вам не как к врагу, а как к другу, которому он готов помочь?
— Приходилось это видеть и чувствовать, и значительно чаще, чем со стороны представителей моего сословия, — твердо ответил Эмилио.
— Браво! — весело засмеялся Сиснерос. — Вы потерпели фиаско, Рамон, надеюсь, это пойдет вам на пользу… Прошу меня простить, господа, я должен вас покинуть…
* * *И он ушел. Ушел, оставив в душе Эмилио незабываемое теплое чувство и светлую радость. Ему вдруг показалось, будто знакомство и даже такое короткое общение с Игнасио Сиснеросом в какой-то мере очистили его от скверны, которую он унаследовал от своих предков и которая всегда мешала ему открыто смотреть людям в глаза. Вот такое чувство он испытал в тот день, когда привел оборванную Роситу во двор своего дома и потом кричал отцу, матери, Морено и сестрам: «Как вам не стыдно! Как вам всем не стыдно!..»
Надо же было так случиться, что как раз накануне мятежа, семнадцатого июля, Эмилио на одной из улиц Мадрида встретился с Морено.
— Эмилио!
Морено был необыкновенно чем-то возбужден. Взяв брата под руку и крепко сжав его локоть, сказал:
— Эмилио, мне надо с тобой поговорить об очень важном деле. Очень важном, понимаешь? От нашего разговора, от того, как ты отнесешься к моим словам, будет многое зависеть. Возможно, будет зависеть дальнейшая твоя судьба… Я говорю это совершенно серьезно, Эмилио, я специально ездил на аэродром Хетафе, чтобы тебя найти.
Эмилио улыбнулся:
— У тебя такой заговорщицкий вид, что не поверить тебе не могу. Куда мы пойдем?
— Поймаем какую-нибудь машину и поедем в парк Каса-дель-Кампо. Там нам никто не помешает.
— Хорошо, поедем.
Парк Каса-дель-Кампо, любимое место отдыха мадридцев, отделен от города лишь небольшой речушкой Мансанарес. Кругом — зелень, вдали за легкой сиреневой дымкой видны вершины гор Сьерра-де-Гвадаррамы. Оттуда на сухую кастильскую степь, часть которой занимает Мадрид, стекают свежие, напоенные запахами трав, ветры. Небо над Сьерра-де-Гвадаррамой, над Мадридом, над всей кастильской степью необыкновенно синее, оно словно впитало в себя краски моря, хотя море отсюда лежит за триста километров.
Выбрав укромное место в тени под деревом, братья расположились на густой траве, и Морено начал:
— Я не имею права говорить о том, о чем я тебе сейчас скажу, Эмилио. Это не моя тайна. Но ты — мой родной брат, нас связывают кровные узы. Мы с тобой не просто испанцы, Эмилио, мы относимся к тем людям, которые всегда были причастны к решению судеб нашей страны и которые всегда несли ответственность за эти судьбы…
