Вильям Александров - Чужие и близкие
— Подожди, — попросил я ее тогда. — Провожу тебя. — Но она сказала, что нехорошо получится, и побежала догонять своих. И вот сейчас…
— Как дома? — спросил я. — Братишка, мать?
— Хорошо. Спасибо. Поправились.
— Мать не работает?
— Пока нет. Не может еще. Но это ничего — карточку получает. Да Федор Тимофеевич нам помогает.
— Послушай, можешь ты сделать мне одолжение? Хоть раз в жизни не упоминай ты своего Федора Тимофеевича, а?
— Ладно, — краснеет она и вновь опускает голову.
— Послушай, Паня… — Я вижу, что у Миши уже лопнуло терпение, он стоит там, поодаль, толкает сапогом гравий, но я не могу уйти, в груди ноет и ноет, когда я гляжу на нее, и временами просто отчаяние берет от бессилия. Послушай, Паня, скажи честно, ты хочешь, чтоб мы виделись?
Она молчит, потом откуда-то исподлобья кидает на меня мгновенный черный взгляд и опять молчит.
— Я сейчас, Миша! — кричу я ему. — Сейчас, одну минуту еще подожди. Ну, что ж ты? Ну, скажи «нет», и я не подойду к тебе больше никогда, понимаешь. Не буду тебе вообще на глаза попадаться. Не хочешь?
— Хочу, — произносит она еле слышно, одними губами.
— Ну так почему же ты…
— Я в другой раз скажу, ладно? — Теперь она глядит на меня, не скрываясь, и я вижу в глазах у нее слезы. Ну что ты будешь делать?
— Ладно, — вздыхаю я. — Только ты не уходи одна, слышь. А то опять еще нападут на тебя.
Она качает головой и тащит куда-то носилки. Я сбегаю вниз, к Мише.
— Ну? — встречает он меня.
— А! — безнадежно машу я рукой, и он, видно, все понимает. Больше мы об этом не говорим.
Уже стемнело, с трех сторон зажгли прожектора, и в их остром свете стало видно, что идет мелкий-мелкий дождик, какая-то водяная мгла сеется в воздухе. Она оседает на камни, на рельсы, сложенные сбоку, у самого проема, и они влажно поблескивают в электрических лучах. Мы уже почти засыпали промежуток, соединили два края насыпи, и теперь по верху ходят какие-то люди, смотрят, вымеряют что-то, сейчас, наверно, будем класть рельсы. Я вижу среди них Маткаримова и рыжую. Она говорит что-то громко, обращаясь ко всем, но нам не слышно, и Миша, сложив ладони рупором, кричит наверх: — Тетенка, скажите нам тоже, мы тоже должны слышать!
Тогда она спустилась вниз и, встряхивая пылающими волосами, стала всех нас убеждать, чтобы мы не волновались — обед доставят сюда.
Я думаю, не следует сейчас срывать трудовой подъем, — стала говорить она подошедшему Гагаю, — они все сейчас охвачены единым порывом, работа кипит, а если станут поодиночке ходить сейчас в столовую, то все испортится. Я думаю, мы доставим обед сюда в бачках и тут же будем раздавать его, прямо в процессе работы. Как вы считаете?
Гагай глянул на нее искоса, прищурился.
А как же с трудовым подъемом? Ведь опять-таки упадет, а?
Рыжая растерянно уставилась на Гагая, потом оглянулась на нас.
— Да, конечно, — озабоченно сказала она, видимо, не уловив иронии, — но что же делать?
— Может, вообще их не кормить, представляете, какой подъем будет!
Ну, это вы бросьте, — возмутилась рыжая. — Все шутите. Людям есть надо!
— Вот как!
Не надо нам сейчас никакой обед, — закричал Миша, — водички бы нам принесли попить, вот хорошо был бы, а обед потом. Закончим, тогда будем, сейчас никто не хочет, тетенка!
Он говорил правду. Где-то глубоко в желудке и в голове сосало что-то неотступное. Но к этому мы давно привыкли и научились не замечать. А сейчас всем хотелось посмотреть, как пройдет паровоз по нашей насыпи и станет на фундамент, который для него так долго готовили.
Сейчас там было уже все сделано, шли только самые последние приготовления. И, пожалуй, правду сказал Миша: принесли бы сейчас обед — не знаю, стали бы есть или нет.
— Ладно, Любовь Марковна, — сказал Гагай, — вы и в самом деле лучше все подготовьте, пусть там под нарами у вас стоит, как у нас здесь, видите — паровоз-то пыхтит уже, ехать хочет. Сейчас все волнуются, переживают — как пройдет, а проведем, поставим на место, тут же кинемся к вам обедать, хорошо?.
— Смотрите, товарищ Гагай, вы на себя берете большую ответственность! Люди могут заявить…
— Не волнуйтесь, все беру на себя. А ответственность… Ну уж так и быть, отвечу за все сразу — и за этот паровоз, если опрокинется, и за ваш обед… Да, и еще к вам просьба. Любовь Марковна, вы нам в дизельную на ночь пару бачков погуще обеспечьте, пожалуйста. Строители уйдут, а ведь электрикам работать здесь всю ночь, а то и больше. Сделаете?
— Постараюсь.
— Ну вот и хорошо. А теперь идите вон туда, оттуда все хорошо видно будет. — Он отправил рыжую к дизельной, а сам подошел к нам. — Ну как дела, орлы, проведем паровоз?
— Проведем, конечно. Куда он денется…
— А бог его знает. У меня, честно говоря, поджилки трясутся немного… Ну, пошли наверх.
Мы все вместе взобрались наверх, туда, где на главном пути стоял дряхлый маневровый паровозик. Трудно было представить себе, что эта рухлядь, эта груда старого железа, сможет вращать генератор. Но Гагай давно уже произвел все расчеты и заявил убежденно:
— Сможет.
Насыпь отходила от главного пути плавным закруглением, так что паровоз мог по стрелке спокойно выехать на нее. Но почему-то никаких признаков жизни в машине не было — ни пара, ни огня, машинист сидел в своем окошке грустный и скептически покуривал, наблюдая, как копошатся вокруг люди:
— Так на чем же поедем, товарищ инженер? — крикнул он Гагаю. — На пузатом паре, что ли? Это ж зачем такая канитель, Когда я бы вмиг и проехал сам…
Сидите спокойно, — сказал Гагай. — Ваше дело педали нажимать. А катать мы вас будем.
— Юрий Борисович, — подошел Маткаримов, — так, может быть, на самом деле разведем пары и проведем своим ходом? Смотрите — дождь, насыпь мокрая, упадет еще кто, или обвалит…
—. Нельзя, — мрачно сказал Гагай и боднул головой. — Мы на этом несколько часов потеряем. Пока остывать будет, ничего делать не сможем, а так — сразу, у нас там все подготовлено.
— Ну смотрите, вам виднее. И все же…
— Ничего. Проведем, ребята?
— Проведем, — без особого энтузиазма проговорили мы нестройным хором. Мы плохо представляли себе, как это будем двигать паровоз. Но мы верили Гагаю.
Дождь расходился не на шутку. Мелкий, холодный, он, казалось, свободно проникал сквозь одежду, и мы все уже изрядно вымокли, устали, замерзли. Все сбились в кучки, стояли молчаливыми группами, глядели, как специальная бригада завинчивает последние гайки на стыках. Рельсы уложены, теперь ветка идет непрерывным полукольцом от старого пути до дизельной, до самого фундамента.
Кажется, все готово.
— Ну, добровольцы, крикнул Гагай, — кто хочет тащить паровоз? — Он залез на подножку паровоза, его осветили прожектером, и он стоял там — маленький, головастый, поблескивая своими очками. Со всех сторон к паровозу пошли люди, но Гагай поднял руку.
— Погодите. Слушайте меня внимательно! Во-первых, надо поздоровее — пусть из каждой группы человек шесть-семь пойдут самых сильных. Во-вторых, учтите — толкать только сзади, ни спереди, ни сбоку чтоб никого не было. Насыпь не слежалась, начнет осыпаться. И еще одно — не останавливаться. Как пошли — так до самого конца…
— Пошли, что ли? — кивнул Миша в сторону паровоза.
— Он же сказал, самых сильных.
— А мы что — слабые? Пошли.
Мы с Мишей уперлись в какой-то железный брус тендера, рядом с нами было еще человек двадцать или тридцать. Но паровоз не двигался.
Я ж говорил, говорил, — кричал из своего окошка машинист, — каши-то вы им не давали!
— Миша, крикни этой рыжей, пусть принесет бачок затирухи!
За такую работенку — карточку в итеэровскую столовую полагается! — кричал кто-то рядом со мной.
И тут где-то совсем близко я услыхал голос Синьора:
— А ужин на две персоны а ля фуршет вы не желаете?
— Синьор! — закричал я в темноту рядом с собой, плотно набитую людскими телами, — ты тоже здесь?
— Я здесь, — откликнулся он с другого края тендера, — и Махмуд здесь, вот он, со мной рядом.
— Я здесь! — закричал Махмуд. — Я тоже здесь — слышишь меня, Миша?
— Слышу, — ответил Миша. — Как там у вас насчет живота?
— Ничего, — крикнул Синьор, — порядок…
— Ну, тогда нажмем, братцы. Так, еще немного. Еще взяли!
И тут мы почувствовали, что машина сдвинулась с места.
Она, по-моему, даже скрипела, когда трогалась, но вот она пошла, и мы двинулись за ней, изо всех сил отталкиваясь ногами от мокрых шпал.
И тут кто-то запел.
Наш паровоз, вперед лети —В коммуне остановка —
негромко запел уже немолодой женский голос, но песню подхватили и дальше пели все больше и больше.
