Вильям Александров - Чужие и близкие
— Я забираю их, — сказал Гагай. — Будем ставить локомобиль. А это, — он кивнул головой в сторону мотора, — можно делать во время любого перерыва.
— Дело ваше, — набычился Бутыгин, — начальству виднее.
Он подошел к мотору, повернул ручку замыкающего механизма, подергал, ее.
— Дело ваше, — повторил он угрожающе и с натугой откашлялся: у него, видимо, першило в горле. Он стоял, расставив свои слоновые ноги, чуть раскачиваясь, и с ненавистью глядел на Гагая. — Дело ваше, сказал я, берите. Но только помните — работа не закончена. Мотор пускать нельзя, простой будет по вашей вине. А я умываю руки.
— Вы бы лучше лицо умыли, Бутыгин, — с какой-то презрительной жалостью сказал Гагай. — У вас шеллак вон… — Он хотел сказать «на губах», но, видно, передумал из-за нас, — на щеках, — закончил он после паузы.
— А это вас не касается, — недобро ухмыльнулся Медведь, — я ведь сам, своими силами все делаю, я ведь солдат на помощь не приглашаю…
Я не понял, какой тайный смысл содержался в этих словах, но понял только, что он сказал что-то очень обидное.
Гагай резко вскинул голову, какое-то мгновение прямо, не отрываясь, смотрел на Бутыгина, потом поправил двумя руками очки и сказал, обращаясь к нам:
— Пойдемте, ребята.
Когда выходили из цеха, мы вместе с Мишей, не сговариваясь, оглянулись. Бутыгин так и стоял возле мотора, набычившись и глядел исподлобья нам вслед. Ничего хорошего этот взгляд не предвещал.
— У-у, медвед, — процедил Миша, и глаза его остро блеснули. — Ты знаешь, чего он про солдат?
— Нет.
Гагай жена ведь на фронте, врач она. А он здесь, видишь. Армию его не берут, я слыхал…
— Почему?
Ни знаю. Больной, что ли… У, сволочь, медвед… Давай ему темный устроим?
— Давай, — загораюсь я. И всю дорогу до дизельной мы с упоением придумываем все возможные способы расправы с Бутыгиным, разумеется, втемную.
Мы подошли к станции и увидели, что из четырех железных труб, которые всегда попыхивали сизоватым дымком, теперь дымила только одна — три дизеля стояли. Здесь было уже много народа — видно, собрали из разных цехов слесарей и монтажников, все собрались вдоль насыпи, соединившей железнодорожную ветку с дизельной. Эта насыпь пересекала главную дорогу, по которой шло сообщение с цехами, поэтому был оставлен промежуток — через него все эти дни шло движение, а сейчас его засыпали, чтобы можно было провести локомобиль.
— Давайте, ребята, включайтесь, — сказал Гагай. — Помогайте засыпать и укладывать рельсы. А потом уж, когда проведем, возьмемся за электрическую часть. Не хотели сейчас останавливать, да вот — само собой получилось. Машины не выдержали.
— Машина не человек, — сказал Миша.
— Это верно, — согласился Гагай. — Никакая машина не выдержит того, что переносит человек. Но, между прочим, человек создает машину, и человеку она подчиняется.
Однако мы видим другое, — с грустью говорит Синьор. — Человек человеку подчиняется. Посмотрите: фашисты и голод легко делают из человека зверя. А она, машина, больше гордая, она не хочет…
Вы так думаете? — Гагай нервно боднул головой и стал поправлять очки. — Мы этот философский спор продолжим завтра. А, сейчас я вам скажу одно. Вы скоро сможете убедиться — далеко не всех фашизм сделал животными и далеко не все ему подчиняются, это дело временное. А машина… — он опять боднул головой, — вы еще видите чудо. Вы увидите, как мы с вами заставим дизель работать на хлопковой шелухе.
— Простите. Что есть хлопковая шелуха?
— Ну, они вам объяснит. А я сейчас должен идти. Мы еще поговорим об этом…
Гагай тут же исчез, сделав несколько огромных шагов, и трудно было понять, как у него это получается при его совсем коротких ногах. Впечатление было такое, будто он разорвется сейчас пополам, но ом не разрывался, и казалось, что ноги у него резиновые, что они вытягиваются во время его огромных шагов, а туловище его поворачивалось то влево, то вправо.
Мы все четверо остолбенело глядели ему вслед.
— Махмуд, — тихо проговорил Синьор, — как он сказал?
— Хлопковая шелуха. Это курак есть, курак чистит — закрытый коробочка. Чистый вата одну сторону кидает, коробочка разломает и другую сторону кидает. Ну, деревяшка такой, маленький. Печки кишлаке топим.
— Почки? Постои, он сказал. — дизель? Ты понимаешь? — обе р и у лен Синьор ко мне.
— Нет.
— А ты, Миша?
— Давай бери лопату, — хмуро проговорил Миша.
А когда мы все включились в общую людскую цепь, вытянувшуюся вдоль насыпи, и стали кидать гравий, Миша вдруг покрутил пальцем у виска.
— По-моему, он того… Не иначе… Дизель на шелухах! Это все Медвед, сволочь!
При чем тут Медведь, я так и не понял.
Мы насыпали гравий на носилки — он был свален вдоль дороги — и оттуда тащили его к насыпи, там сваливали, лопатами подгребали выше, потом снова шли за гравием. Я работал в паре с Мишей, а Махмуд — с Синьором. Но вскоре мы увидели, что Синьор сидит возле носилок, прижимает руку к животу, лицо у него белое, холодный нот выступил на лбу, а рядом какой-то парень с красной повязкой на рукаве распекает его:
— Такой лоб здоровый, а накладываешь, как воробушек — глядеть смешно, — презрительно говорил парень. — Ты вон посмотри, девки корячут носилки, а он, видите ли, сидит, переутомился, бедняга!
Миша оттеснил плечом парня с повязкой и наклонился.
— Ты чего, Синьор?
— Та ничего, сейчас… Поднял носилки, и что-то там… Что-то плохо стало… — У него вздрагивали губы.
— Больше ты носилки не поднимай, — сказал Миша, — ни одной носилки. Пойдешь наверх, на насыпь пойдешь, равнять гравий будешь, ясно?
— А ты чего здесь командуешь? — возмутился парень. — Тут я расставляю рабочую силу, понял? Будет каждый командовать! Берите сейчас же носилки, — напустился он на Махмуда. Я увидел, как мгновенно побагровел Миша, как заиграли желваки на его щеках, и быстро встал между ними.
— Ты иди, — сказал я тихо парию. — Расставляй рабочую силу. А мы сами тут разберемся. Мы сами пришли и сами разберемся, ладно?
Но он не унимался, он был страшно задет тем, что ущемили его нрава, и кричал и размахивал руками, грозился доложить главному инженеру. Тогда Синьор встал и взялся за носилки, но Махмуд отнял их у него, а Миша вплотную придвинулся к парню.
— Ты что, слепой, — сказал он тихо и зло, глядя тому прямо в глаза, — не видишь — больной человек. Не может. Мы за него потаскаем.
— Все больные, — орал парень, — все слабые, а работают, видишь? Никаких поблажек — на то воина, потому что аврал, понял? Знаешь, что такое аврал? Вот запишу вас всех, тогда посмотрим.
— Пиши, пиши на здоровье, только уйди отсюда, — попросил Миша и при этом так выразительно взял его за плечо, что парень тут же исчез, растворился, будто его и не было вовсе.
— Вот ведь… — Миша покачал головой, — бывает же… — Он с тревогой посмотрел вверх, на насыпь, где орудовал лопатой Синьор.
— А его мы напрасно взяли сюда. Сами виноваты.
— Ничего. Ты знаешь, у меня одна идея появилась.
— Ну?
— Потом.
Мы снова подошли к насыпи. Теперь высота ее была такая, что лопатами не забросишь. Мы вместе с другими взобрались наверх и опрокинули носилки возле Синьора и Махмуда.
— Ну как, Синьор?
— Ничего, уже прошло. — Он еле шевелил лопатой, а рядом с ним без передышки орудовал Махмуд, поблескивая большими белыми зубами. Он все время что-то рассказывал Синьору.
— Ну вот и хорошо. Пошли вниз.
Мы стали спускаться, и тут я заметил Паню. Она, видно, тоже притащила носилки и, обессилев, стояла, облокотившись на них.
— Здравствуй, — я тронул ее за руку. — Ты тоже здесь?
— Ага, — она как-то виновато улыбнулась и стала поправлять белую косынку, которой была повязана ее голова. Из-под косынки выбивались волосы, она заталкивала их обратно, чтоб не пропылились.
— Разве и вас собирали? — спросил я.
— Нет. Просто сказали — кто хочет. Ну, я и пошла — все равно ведь цех стоит.
— И Бутыгин отпустил тебя?
— А он и не знает. Ушла я потихоньку, и все.
— Отчаянная ты, как я посмотрю. Сама из цеха ушла, и как это он недоглядел?
Она улавливает упрек и опускает голову. Мы с ней давно не виделись. Вернее, видеть-то видим друг друга почти каждый день, но я уж забыл даже, когда мы с ней могли вот так постоять, поговорить. После того вечера, когда погас свет, она сторонится меня, а едва я подойду к станку, как тут же, поблизости, мгновенно появляется Бутыгин. Видно, учуял что-то. Только однажды я встретил ее вечером на дороге. Я шел домой, а она на смену. Она шла вместе с ткачихами, я услышал ее голос, окликнул ее, она остановилась, и мы минутку постояли. Больше нельзя было — подруги ушли вперед и надо было ей идти тоже.
