Аркадий Бабченко - Война
Две другие пули попали Шепелю в почки: одна – в правую, другая – в левую. Шепель лежит на броне, Старый перевязывает его. Шепель тяжело и прерывисто дышит. Он в сознании, его лицо очень бледно.
– Жаль, – говорит он. – Жаль, что все так вышло. Ведь я же уже почти доехал…
– Еще ничего не вышло, Шепель, – говорит ему Старый. – Слышишь, Шепель, еще ничего не вышло! Сейчас мы отправим тебя в госпиталь, и все будет в порядке. Что ты, Шепель, вот увидишь, еще ничего не вышло.
Старый бинтует и бинтует его, он извел уже несколько пакетов, но никак не может остановить кровь. Кровь идет почти черная, густая. Это плохо. Шепель больше ничего не говорит. Он лежит с закрытыми глазами и тяжело дышит.
– Сука! – орет Старый. – Сука, я убью его!
Бэтээр с ранеными уходит на Ханкалу. Старый вызвался в сопровождение.
– Сука… Самая несправедливая смерть за всю войну! – говорит Аркаша, когда мы идем обратно. – Столько пройти и умереть здесь, в тылу, от случайного выстрела. Сука…
Его кулаки сжимаются и разжимаются, на скулах играют желваки.
– Какая несправедливая смерть! – шепчет он, глядя в небо. И повторяет: – Как это все несправедливо…
В Ханкалу бэтээр с раненым Шепелем не пропускают. Он лежит на броне и умирает, а какой-то дежурный лейтенант требует сказать пароль, иначе он не может открыть шлагбаум.
Старый пароля не знает. Тогда он начинает стрелять. Он поливает трассерами над головами этой тыловой Ханкалы с кабельным телевидением и стеклопакетами в гостинице и орет, и стреляет, и просит Шепеля потерпеть еще немного.
Старый все же сдает его в госпиталь.
Через несколько часов Шепель умирает. Кровь так и не смогли остановить.
Из Ханкалы Старого не выпускают. Дела его незавидны: ему хотят приписать пьяный дебош и собираются завести уголовное дело.
Мы навещаем его. Специально для этого мы напросились на мотолыгу с больными и, пока врач Абдурахмановна сдает их в госпиталь, ищем КУНГ, в котором сидит Старый.
Леха прав: Ханкала стала совсем другая. Тишина, как в колхозе. Солдаты ходят без оружия и в полный рост, не пригибаясь. В глазах нет ни напряжения, ни страха.
Здесь уже давно глубокий тыл.
Мы бродим по Ханкале и кричим – зовем Старого. На нас недовольно поглядывают: мы лишние в этом тыловом городе, где все уже подчинено строгому армейскому распорядку. У меня этот порядок вызывает бешеную злобу.
Мимо строем проходит рота солдат – их ведут в столовую. Мы с ненавистью смотрим на отъевшихся парней. Если кто-то из них скажет хоть слово или попытается нас остановить, ей-богу, мы будем стрелять.
– Чертов крысятник, – ворчит Фикса, – жируют тут на казенных харчах. АГС бы сюда да пройтись очередью по всему этому бардаку. Ста-рый!
– Ста-рый! – вторю я Фиксе.
Наконец в окошке одного из домиков-фургонов появляется небритая физиономия. Старый сидит не в зиндане – здесь часто бывают журналисты, и поэтому зинданов в Ханкале нет. Считается, что сажать солдата в яму – издевательство, хотя, на мой взгляд, издевательство – это совсем другое. Вывезти бы журналистов в горы или к нам в Аргун, когда Лисицын стрелял в подвешенных на дыбе солдат, – вот была бы потеха! Тогда бы они узнали, что такое настоящие издевательства, а то все «зиндан» да «зиндан». Мне кажется, им просто нравится это слово. Чтобы не раздражать гражданских, начальство расщедрилось и выделило под гауптвахту несколько штабных «бабочек». Тут много таких КУНГов: некоторые – для наших солдат, другие – для чеченцев. Один из тех, что для «чехов», называют «мессершмитом»: какой-то весельчак нарисовал на его черном боку белую фашистскую свастику. Говорят, по ночам из «мессершмита» раздаются истошные крики: наши следователи добиваются от пленных боевиков признательных показаний. Это они умеют.
Старый сидит в КУНГе для наших. Это вполне приличное место, на полу накидано несколько матрасов, над головой есть крыша, тепло, сухо. Чего еще надо? Его даже не бьют.
Фикса дает часовому сигареты, и тот разрешает нам несколько минут поговорить. Окошко маленькое, и мы видим только половину лица Старого. Мы улыбаемся друг другу, потом закуриваем. Я прикуриваю сигарету и для Старого, залезаю на колесо и протягиваю ему. Часовой отворачивается. Мы курим, не говоря ни слова. Не спрашивать же, в самом деле, как он себя чувствует и чем его кормят? Но Старый заговаривает сам.
– Санаторий, – невесело улыбается он. – Горный воздух, трехразовое питание. Пинчеру здесь бы понравилось. Кормят не какой-нибудь сечкой, а настоящей едой – жратву приносят из офицерской столовой. Сегодня на обед были котлеты с макаронами.
– Ого. Хорошо живешь, – говорит Фикса.
– Не жалуюсь.
Я смотрю на зарешеченное лицо Старого и улыбаюсь ему в ответ. Мне приятно быть рядом с ним, приятно, что все мы снова вместе. Я не могу представить, как поеду на дембель без него и как буду жить потом, там, в мирной жизни, без них всех: Старого, Фиксы, Игоря…
– Шепель умер, – говорит Фикса.
– Знаю, – отвечает Старый. – Я найду того, кто убил его.
– Мы узнаем это, Старый. Обещаю тебе.
– Не надо. Я сам. Это мое дело, понимаешь? Мое. Если я не найду его, тогда и смерть Шепеля, и смерть Игоря, и Барабана, и Очкастого взводного перестанут иметь всякое значение. Получится, что они умерли просто так, ни за что, понимаешь? Их можно было бы точно так же безнаказанно убить по пьяни, и никто не понес бы за это никакой ответственности. Если я не найду его, все эти смерти окажутся каким-то страшным преступлением, понимаешь? Простым убийством. Ты понимаешь меня?
Старый говорит абсолютно спокойно, лицо его ничуть не меняется и сохраняет то же выражение благодушия, с каким он рассказывал о котлетах на завтрак, но я знаю, что это не просто слова. Старый найдет и убьет этого человека.
Ценность человеческой жизни в нашем понимании не абсолютна, и жизнь Шепеля для нас намного ценнее жизни пьяного обозника. Почему он должен жить, если Шепель умер? Почему этот человек, не испытавший на своей шкуре всех тех ужасов, через которые прошел Шепель, мог вот так вот, по пьяни, взять и убить его, а сам при этом остался в живых?
Это несправедливо.
Выстрелить в спину подонку офицеру в наших глазах отнюдь не подлость, а обычное возмездие. Мерзавцы не должны жить, когда умирают настоящие пацаны. Для нас не существует никакого другого наказания, кроме смерти, потому что все иное – жизнь.
– Хорошо, Старый. Мы не тронем его.
– Вы с Абдурахмановной? – спрашивает Старый.
– Да.
– Раненых много?
– У нас больше нет раненых, Старый, – говорю я. – Только больные. Война заканчивается.
– Жаль, – говорит Старый. – Жаль. Так домой хочется!
– Мы не бросим тебя, Старый. Ты поедешь вместе с нами. Если понадобится, мы разнесем эту долбаную Ханкалу в щепки…
Старый безнадежно машет рукой. Он сильно сдал за это время. Может, это смерть Шепеля надломила его, а может, просто устал.
– Пошли они все к черту, – говорит Старый. – Это уже неважно. Главное, что мы остались живы. А, плевать… Если разобраться, несколько лет за решеткой – это несколько лет жизни, верно?
– Тебе могут дать семь лет тюрьмы за пьяный дебош с применением оружия.
– А, плевать… Это не имеет никакого значения.
Мы выкуриваем еще по одной. Фикса просовывает в окошко несколько пачек сигарет. Мы уходим.
Мотолыга уже ждет. На броне стоит Абдурахмановна.
Колонна въезжает в станицу Калиновскую. Война для нас кончилась – из Калиновской нас будут увольнять.
Начинается дождь.
Бэтээры шелестят шинами по мокрому асфальту, из-под колес в облаке дождевой пыли поднимается радуга. Я открываю люк и подставляю дождю лицо. Крупные капли летят ровно и прямо. Над горизонтом висит тяжелое солнце, под его лучами колонна отбрасывает длинные тени.
Ну вот и всё. Вот и мир. Этот солнечный теплый день – последний день войны.
Шепель умер. Умерли Игорь, Харитон, Очкастый взводный, Пашка, Вазелин, Муха, Яковлев, Кисель, Саня, Колян, Андрюха…
Многие, очень многие…
Неизвестно еще, что будет со Старым.
Я вспоминаю всех своих товарищей, вспоминаю их лица, их имена.
Здорово, мужики… Вот наконец и мир, мы ведь так ждали его, помните? Мы ведь так ждали этого дня… Как же я теперь без вас, мужики? Ведь вы же братья мои, войной подаренные братья, и мы никогда не должны расставаться! Мы будем вместе всегда…
Я стою по пояс в люке. Крупные капли текут по моим щекам и смешиваются со слезами. Я плачу.
Здорово, Кисель! Здорово, Вовка! Здорово, Шепель!
Здравствуй, Игорь.
Здорово, мужики!
Я закрываю глаза и плачу.
На взлетке никого нет. Идет теплый дождь.
Сон солдата
Снег шел всю ночь. Он шел мягкими крупными хлопьями, и солдаты, просыпаясь, не находили своих товарищей: они были засыпаны снегом…
Светает, и мы ждем, когда появится солнце, или, как мы его называем, балдуха. Ночь кончается, и в руках появляется мелкая дрожь, а в груди холодок – спадает нервное напряжение, организм расслабляется.
