Аркадий Бабченко - Война
Вечером нам вновь приказывают выдвигаться под Мескер-Юрт. Там обнаружили банду, ту самую, которая убила милиционеров.
Хватаем АГСы и несемся к бэтээрам. Я никак не могу установить свой гранатомет на броню; руки не слушаются, тело стало ватным, я пытаюсь нащупать гайки, смотрю на них и не вижу. Страх заполняет меня постепенно, он поднимается снизу холодной волной, и внутри появляется ощущение ноющей пустоты. Это не обжигающий страх внезапного обстрела. Этот страх другой – холодный и тягучий, и он никак не проходит. Сегодня под Мескер-Юртом меня убьют.
– Иди принеси два цинка с гранатами, – говорит мне взводный.
Я киваю и бегу в палатку. Цинки весят килограммов по пятнадцать, и сразу два мне не взять: они скользкие, и ухватиться не за что. Я торопливо освобождаю вещмешок и засовываю в него один цинк. Второй хватаю под мышку. Когда выхожу, колонна уже выезжает в ворота. Взводный машет мне рукой – оставайся.
Я смотрю, как колонна скрывается в пыли, и меня вдруг начинает колотить. Становится холодно, очень холодно. Руки слабеют, колени подгибаются, я сажусь прямо на землю. В глазах темно. Я ничего не слышу и не вижу, ничего не соображаю. Вот-вот вырвет. Так страшно мне не было уже давно.
Около ворот стоит Фикса.
– Ты чего не поехал? – спрашиваю я его.
– Мне стало страшно, – отвечает Фикса. – Понимаешь?
– Да. Понимаю.
Он достает сигареты. Я никак не могу зажечь спичку, она ломается. Черт возьми, чего это я… Это все потому, что мир уже близко… Надо взять себя в руки. Колонна ушла, мы с Фиксой остались здесь, и нам ничего не грозит.
Ночью наши возвращаются. Мескер-Юрт взяли, наш ба тальон стоял во втором кольце окружения. Боя не было, всю работу выполнили вэвэшники. У них около десятка убитых. У нас ни одной потери, нет даже раненых.
И все же я чувствую, что этот бой был бы для меня последним.
Я хочу домой.
Страх живет теперь во мне постоянно. Он то ворочается ленивым червем где-то под желудком, то прорывается жаркой испариной. Это не напряжение, какое было в горах, это именно страх. По ночам я не могу заснуть – не доверяю часовым – и почти все время провожу в административном здании или на плацу. На мне постоянно надета разгрузка, под завязку набитая магазинами. Я вымениваю их на жратву и курево и собрал уже двадцать пять штук, но мне этого кажется мало. Я сыплю в карманы россыпью несколько пачек патронов, вешаю на ремень около десятка гранат. Мало, мало, мало…
Этой ночью я избиваю часового за то, что он самовольно ушел с фишки. Потом я избиваю двоих наших новеньких. Они так и не прижились в нашем взводе, спят отдельно в Куксовом бэтээре. Эти пидоры садятся на фишке прямо на подоконник и кипятят чай. Костер полыхает на всю Чечню, его видно за несколько километров. Выдали фишку, навели на комнату снайперов, а мне после них на пост!
Меняя часовых на фишке, я не подхожу к окну, а становлюсь в комнате за углом и стою, не шевелясь, обмирая от каждого звука на улице. Временами мне кажется, что я остался совсем один, что, пока я здесь прячусь, весь батальон уже втихую вырезали «чехи» и сейчас они поднимаются по лестнице. Тарахтенье дырчика скрадывает звуки. Я стараюсь не дышать, слушаю. Так и есть. На лестнице отчетливо скрипит раздавливаемая кирпичная крошка – это «чех» поворачивается на площадке и ставит ногу на ступеньку последнего пролета. Еще девять шагов, и он будет на моем этаже. У меня останавливается сердце. Стрелять нельзя. «Чехи» уже кругом.
– Я хочу домой, – шепчу я, доставая из-за голенища штык-нож. Лезвие холодно блестит в лунном свете. Я зажимаю штык-нож обеими руками перед лицом и иду на цыпочках к лестнице, прижимаясь спиной к стене, стараясь попадать шаг в шаг с «чехом». Вот он становится на вторую ступеньку. Я тоже делаю шаг. Мы переставляем ноги синхронно. Третья ступенька. Шаг. Четвертая. Шаг. Пятая… Я считаю. Еще четыре шага, еще три, два… Я срываюсь с места и, не глядя, бью ножом за угол. Лезвие ударяет по стене и выцарапывает глубокую борозду в цементе, на пол сыплется крошка, один комочек скачет по ступенькам вниз и оглушительно стукает по консервной банке…
Никого. Я делаю несколько глубоких вздохов. На лестнице пусто. «Чехи», конечно, уже в комнате. Пока я воевал с призраками на лестнице, они заняли мою позицию, залезли по завалу в окно и тихонько перебрались внутрь здания. Сейчас они рассредоточиваются по углам…
Я снова становлюсь за угол и слушаю ночь. Мне отсюда ничего не видно, но и снайперам меня не видно тоже. Кроме того, в этом углу у меня больше всего шансов остаться в живых, если в окно залетит граната. Я сажусь на корточки, накрываюсь бушлатом и включаю подсветку на часах. Прошло тринадцать минут моего дежурства. Мне еще стоять на фишке три часа сорок семь минут.
По лестнице кто-то поднимается. Я замираю. Еще пять ступенек. Достаю из-за голенища штык-нож…
Я почти перестаю разговаривать с людьми. Больше не смеюсь, не улыбаюсь. Я боюсь. Желание попасть домой стало моей навязчивой идеей. Я хочу домой постоянно. Я ни о чем больше не думаю, только о доме.
– Бля, я домой хочу, – говорю я в палатке за ужином.
– Заткнись! – вспыхивает Аркаша.
Он бесится больше других – ему домой еще нельзя, медали у него нет, и если Аркаша вернется, то получит срок.
Мы отдыхаем уже слишком долго, и напряжение сменяется страхом. Этот отдых не может продолжаться бесконечно, что-то должно произойти: нас либо отправят домой, либо снова кинут в горы.
– Я не хочу больше в горы, – говорю я, – я хочу домой.
– Заткнись, – повторяет Аркаша.
– Нас не могут отправить в горы, – убеждает Фикса. – Мы уже были в горах. Здесь столько частей… Нет, мы не поедем больше в горы. В конце концов, мы имеем полное право расторгнуть контракт в любое время.
– Я домой хочу, – говорю я.
Аркаша швыряет в меня банку из-под консервов. Я не реагирую на это.
Я хочу домой.
Облепиховое масло у меня закончилось, и теперь я снова хожу к медикам на перевязку. Нога никак не хочет заживать, язвы медленно увеличиваются. Теперь они уже с детскую ладонь.
В медвзводе, оказывается, появились две новые медсестры: Рита и Ольга. Рита – рыжая шалава, здоровенная кобыла с пропитым голосом, которым она отмачивает соленые солдатские шуточки. Мужики стонут по ней: она в доску своя, понимает все наши проблемы и умеет материться так, как не может загнуть даже начпрод.
Но мне больше нравится Ольга. Она тихая, невысокого роста. Ей за тридцать, но фигура ладная. Война тяготит ее, таким, как она, не место среди пьяных «контрачей». Она настоящая женщина и осталась ею и на войне. Ни курить, ни материться не начала, с командирами не спит. Меня умиляют белые носочки (где она умудряется их стирать, одному Богу известно) и туфли-лодочки, по-женски маленькие, всегда чистые.
Каждый день я прихожу на перевязку. Ольга снимает старые бинты и рассматривает ногу, низко наклонившись к моему бедру. Я стою перед ней голый, но это не волнует ни ее, ни меня. На немытых мужиков в заскорузлой крови она уже насмотрелась, я же в таком состоянии флиртовать с женщиной неспособен. Но все же мне приятно, когда ее легкие прохладные пальчики прикасаются к моему бедру, а дыхание шевелит курчавые волосы. По телу бегут мурашки. Я закрываю глаза, чувствую, как она надавливает на кожу, и желаю, чтобы нога загнила сильнее, и Ольге пришлось бы возиться со мной подольше. Нежная женская рука на моем бедре – это так похоже на мир. А ее ладонь так похожа на ладонь той, которую я оставил в довоенном прошлом.
Однажды Ольга спрашивает: «Почему вы не носите нижнее белье?» «Нам не выдают», – вру я. Мне стыдно: перед каждым визитом к ней я снимаю вшивые кальсоны и прячу их в углу палатки.
Она присыпает язвы на ногах стрептоцидом и мажет руки свиным салом. Недели через две язвы начинают зарастать.
Вода опять заканчивается, АРС уже два дня стоит на приколе: что-то полетело в движке, – и мы стонем от жажды. Наконец водилам удается починить водовозку, и, когда она вновь появляется в воротах, выстраивается очередь. Мы со своей ванной – в числе первых. Бэтээр сопровождения стоит за нашими спинами, на броне сидит пропыленная пехота.
Раздается короткая, в три патрона, очередь. Кто-то кричит. «Автоматы на предохранитель, суки!» – слышу я вопль Старого. Мы бежим на выстрелы. Выясняется, что пьяный обоз ник забыл поставить автомат на предохранитель и случайно нажал на спуск.
Все три пули попали точно в цель. Одна вырвала какому-то контрактнику челюсть. Сейчас он сидит на земле, а из его вырванного рта ниткой тянется кровь. На земле уже образовалась большая маслянистая лужа. Контрактник не стонет и не мычит, он просто сидит на земле и смотрит на нас, его руки лежат на коленях, и он не знает, что делать. Ему еще не больно. Им занимается начальник штаба – вкалывает промедол и как-то пытается перебинтовать то, что осталось от челюсти. Острые осколки костей рвут бинт. Контрактник начинает дергаться. Олег хватает его руку и прижимает к земле, другую руку держит Мутный.
