Аркадий Бабченко - Война
Я Аркаше не верю, мне кажется сомнительным, чтоб в самом Министерстве обороны была дедовщина. Хотя… черт его знает, почему бы и нет? Генералы ведь не из сахарного теста лепятся, наверное, и они когда-то были лейтенантами. Еще две таких войны – и наш комбат тоже станет генералом, уйдет на повышение и будет там всех дубасить. Что в этом такого?
Наконец на плац выходит командир полка в сопровождении комбата. Мы замолкаем.
– Здравствуйте, товарищи! – кричит полкан, словно перед ним парад на Красной площади, а не полуукомплектованный батальон.
Потом начинает рассказывать нам про пьянство, называет ублюдками и алкашней и грозится каждого вздернуть за ноги на этой вот самой дыбе, которую так остроумно придумал наш комбат. Он всецело одобряет это нововведение и советует командирам других батальонов перенять наш опыт. И пускай солдаты даже не вздумают ему жаловаться на неуставные взаимо отношения, с пьянством и воровством он будет бороться! После этого полкан говорит что-то о долге, с честью выполненном нами в горах, о том, что Родина не забудет своих павших героев, и прочую чушь.
Он вышагивает перед нами на негнущихся ногах, оттопырив вперед пивное пузо, и рассказывает, какие мы молодцы.
– Обосрал, а теперь облизывает, – замечает Мутный.
– А знаете что? – говорит Аркаша, хитро прищурившись. – Полкана-то нашего назначают заместителем командира дивизии. На повышение пошел, теперь генералом будет. За удачно проведенную контртеррористическую операцию полковник Вертер представлен к званию Героя России. У меня в штабе полка землячок есть, он сам наградной лист видел.
– Не может такого быть! – восклицает Олег. – Вертер же трус! Он же на передовой был один раз! Полбатальона положил за какой-то вшивый бугорок, да так и не взял его! Таких расстреливать надо, не может быть, чтобы он стал генералом, да еще и Героем!
– Это для тебя – вшивый бугорок, а в его донесениях – стратегически важная высота, обороняемая превосходящими силами противника. И лезли мы не в лоб трое суток, а выполняли тактический маневр, в результате которого боевики были вынуждены оставить свои позиции. Все зависит от того, как подать. Что ты, как ребенок, в самом деле! Война же не здесь делается, а в Москве. Ты что, не согласен с тем, что ты – герой? Может, еще и от медали откажешься?
Нет, от медалей никто из нас не откажется. Если уж каждый солдат пропихивает вверх по служебной лестнице пяток полковников и генералов, то пускай и нам что-нибудь перепадет.
– А интересно, что полкан будет делать со своим «Паджеро» после войны? – вдруг спрашивает Пинча.
– Да уж не волнуйся, тебе не подарит.
– А хорошо бы.
Начинается награждение. Дядюшка Вертер становится под дыбой и своим деревянным голосом зачитывает приказ командующего группировкой. Мы с нетерпением ждем: кто же первый? Кого Родина посчитала лучшим и самым достойным из нас? Может, Ходаковский, как-никак его ранило, и до «Минутки»[24] он первым дошел, и в горах воевал по-настоящему. Или дагестанец Эмиль, снайпер, – он подползал на пятнадцать метров к чеченским траншеям и стрелял в упор. Эмиль убил тринадцать человек, а его не убил никто. Днем он не мог шевелиться и весь световой день неподвижно лежал в кустах. Ночью уползал. На следующую ночь приползал снова. Комбат представил его к Герою России. Или, может, кто-то из минометки? Уж они-то точно навалили «чехов» больше всех.
Комбат берет первую коробочку, открывает орденскую книжку, набирает воздух в легкие. Мы замираем. Ну, кто?
– Рядовой Котов, ко мне! – громко и торжественно выдыхает комбат.
Я сначала даже не понимаю, кто это – рядовой Котов. Только когда он протискивается сквозь строй и, смущенно улыбаясь, бежит к комбату, неумело вскидывая руку к виску, до меня доходит: это же Кот, повар из офицерской столовой! Он готовит еду комбату, накрывает на стол и подает ему блюда. Наверное, комбат случайно взял его книжку первой. Черт, он мог бы быть и повнимательнее в таких вопросах, все-таки первым награжденным в батальоне должен быть самый лучший солдат или офицер.
Следующим медаль получает штабной писарь, за ним – начальник обоза, потом – кто-то из ремроты. У нас пропадает весь интерес к наградам. Мы больше не следим за церемонией, все ясно.
– А что, медали надо давать всем, кто был на этой долбаной войне, – считает Леха, – и поварам, и водилам, и писарям.
– Это верно, – говорит Аркаша, – и Коту первому.
Из нашего взвода «Боевые заслуги» второй степени получает только Гарик, и то потому, что месяц был писарем в штабе. После награждения он возвращается в строй смущенный и даже хочет снять медаль, но мы ему не разрешаем. Свою медаль Гарик заслужил.
Мы больше не верим наградам, которые Родина раздает гораздо скупее, чем тумаки. Теперь для нас это пустое железо. И Ходаковский, и Кот носят одну и ту же «Отвагу», хотя первый сто раз мог умереть в горах, а второй рисковал разве что лопнуть от переедания.
После награждения перед нами выступает представительница Комитета солдатских матерей. Это боевая, смолящая папироской баба лет сорока, с крупным телом, деятельная, еще не утратившая миловидности. У нее прокуренный командирский голос, и она умеет материться не хуже, чем мы.
Представительница говорит простые вещи: что всех задрала уже эта война, что мир не за горами, что нам осталось потерпеть еще немного, что дома нас ждут и помнят. В доказательство этого привезла нам подарки – тут она начинает раздавать картонные коробки. Каждому по одной. В них лимонад, печенье, конфеты, носки. Получается богато.
После церемонии командиру полка устраивают баню. Он парится долго. Наконец процессия выходит из парилки, полуголое начальство рассаживается в теньке под брезентом и пьет водку. С представительницы Комитета солдатских матерей периодически спадает простыня, в глаза брызжет пышным белым телом. Она совсем не стесняется. Вскоре и мы перестаем стесняться. Даже Аркаша воздерживается от шуточек по этому поводу. Нам нравится эта женщина, и никто не смеет осудить ее, привезшую на войну пацанам конфеты. Она – единственная, кто за последние месяцы обратился к нам по-человечески, и мы безоговорочно прощаем ей все то, что никогда не простим полкану: и это полуголое братание с офицерами, и пьянство, и стоящую на столе как закуску коробку с солдатской гуманитаркой. В конце концов, эта женщина преспокойно могла бы пить в Москве, не подставляясь под пули, а вот поди ж ты, приехала сюда, тряслась по горам в колонне от Моздока, и ничего ей не надо от этой войны – телеоператоры и корреспонденты вокруг нее не шуршат.
Перед отъездом представительница собирает телефоны и адреса – кому позвонить, кому написать, ободрить: мол, жив-здоров ваш ненаглядный, все с ним в порядке. Всех нас она называет «ребятушками», даже Аркаше говорит «сынок», хотя ему уже прилично за сорок. Его рябая рожа расплывается в улыбке, он обращается к ней на «ты», оставляет свой телефон: «Может, после войны свидимся». Я тоже подхожу, даю телефон. Узнав, что я – москвич, она навскидку фотографирует меня, потом обнимает с десяток попавшихся под руку солдат, легко прыгает на броню, и кортеж уезжает. За забором какое-то время клубится пыль, но скоро и она оседает.
Мы стоим перед закрывшимися воротами как осиротевшие дети. Нам кажется, что это действительно уехала наша мать, наша общая мать, а мы – солдаты, ее дети – остались здесь.
– Хорошая баба, – говорит Аркаша улыбаясь. – Мариной зовут. У нее сын где-то здесь. Ездит по частям, все его ищет. Жалко ее.
Пока полкан находится в батальоне, нас загоняют в усиленный караул на крыши. Высокое начальство должно видеть, что мы несем службу как надо. Мы забираемся на мясной цех, разбрасываем ногами ржавые осколки от мин, которые лежат здесь неизвестно с каких обстрелов, и рассаживаемся на раскаленном рубероиде. У нас с собой четыре коробки гуманитарки, мы раздеваемся и раскладываем на кителях жратву.
– Именем Российской Федерации гвардии мяса рядовой Фикса награждается орденом Сутулого второй степени с присвоением пожизненного права стоять под стрелой, работать вблизи ЛЭП и переходить дорогу на красный свет, – торжественно объявляет Аркаша и прилепляет Фиксе на грудь печенюшку.
Леха гудит туш, Олег смахивает слезу и отечески хлопает Фиксу по плечу, мы делаем «на караул». Фикса лыбится.
Потом мы наваливаемся на гуманитарку. Черпаем сгущенку печеньем и запиваем лимонадом. Пальцы становятся липкими, мы вытираем их о вспотевшие животы, чавкаем и улыбаемся друг другу. Нам хорошо как никогда.
Тощие, немытые солдаты в огромных сапогах и разодранных штанах, мы сидим голышом на крыше, жрем сгущенку и улыбаемся друг другу, протягивая своим товарищам раскрошившиеся печенюшки…
– Хорошо? – спрашивает меня Фикса.
– Да, – говорю я. – А тебе?
– Здорово, – отвечает он и толкает меня локтем в бок.
