Чардаш смерти - Татьяна Олеговна Беспалова
Однако при его библиотеке и музее все мы обучились письму и счёту. Старый граф если чего и не любил, так это неграмотности. Так и я научился читать и писать, а Родька, как всякий настоящий эсер, закончил реальное училище. Так распорядился князь.
Ты чужестранец. Тебе наши обыкновения невдомёк. Но я тебе намекну. Может быть, у вас в Европах течение жизни поддается разумному управлению. У нас, на Руси, иначе. У нас никто ничем не управляет, а живут как Бог на душу положит. Жизнь просачивается в пустоты, заполняет собой полости. Знаешь, как у нас говорят? Свято место пусто не бывает! Раз Господь попустил и виселица установлена, то должен на ней кто-то висеть? Да, верующих всё ещё много. Больше, чем у вас. Вот только думаю я и уверен, что когда от Божьей воли стали отступать, тогда и кары посыпались на наши головы одна за другой, одна за другой. В том числе и виселицы ваши, и железо, что вы валите с небес на наши головы. Народ-то у нас верующий, но темноватый, сумрачного разумения. Осмысленного в его поступках мало. Взять, к примеру, тех же эсеров и примыкающих к ним проходимцев – голо-перекатных, с бомбами и мирных трепачей, дремучих и начитанных – всех – да и спросить бы у них: зачем вы, эсеры и кадеты, помазаннику Божию противостояли? Зачем стали недовольны и принялись корёжить власть, Богом назначенную? Кто-то из корысти старался. Хотел место не ему предназначенное занять. Кто-то по дурости, от нестерпимого голода или за компанию. Гы-ы-ы! У нас многие дела делаются за компанию. Теперь это по-научному определили, как коллективизм. О корысти я не говорю – она у каждого своя. Многие о корысти и не думали, открывая прямую дорогу Сатане. Я смотрю, ты смелый человек, Ярый Мадьяр. При упоминании имени Врага не дрожишь. Не веришь в него? А в Бога? Вот и она думает, будто не верит. Родион Табунщиков с кафедры своей, кумачом убранной, вещает, дескать, Бога нет, так то из корысти отрекается. Я-то отрёкся, и он следом за мной. А вашему поколению и отрекаться не надо. Для вас Бога нет. Гы-ы-ы! Пока нет. Но он явится себя непременно. Если не вам, так вашим детям – обязательно.
Вот тут Родька Волконского всяко костерил, а ведь оба мы благодаря ему и письму, и счёту обучились. Да и как! Родька, из эсеров в красный цвет перекрасился и до профессоров дослужился. А что? Оказалось, что красным тоже нужны профессора.
Мне, нетопырю и стяжателю, ростовщику – Гы-ы! – лоб забрили в девятьсот четырнадцатом и отправили в полк. Так совершилось моё первое путешествие по Руси, тогда ещё поголовно крещённой. Довелось проехать через сам Петербург. Там, перед Зимним дворцом, широчайшая народная масса громогласно ратовала в поддержку войны. Казалось, победа неизбежна, и я с лёгким сердцем и в предвкушении победных почестей в составе своей части отправился в Восточную Пруссию.
В унтеры я не годился – крестьянский сын, свидетельства об образовании не имаю – не было у меня на этот счёт соответствующей бумаги с результатами аттестации. Но образование у меня, мадьяр твою душу мать, было, как у княжеских внуков, то есть домашнее. Подвизаясь не один год возле княжеской библиотеки, я постиг даже немецкую речь и притом неплохо. С письмом хуже, но писание на немецком мне в жизни и не пригодилось. Видишь, какие у меня руки? Любую работу могу делать, но перо в руках давно не держал. Сейчас и не знаю, как и что на русском языке смогу написать. Да и понадобится ли мне это?
Забрили мне лоб в девятьсот четырнадцатом и отправили в Восточную Пруссию с такими же, как я, мужиками. А эсеры ушлые и кадеты вместе с ними, как сам понимаешь, дома все остались. Уклонились. А я, хоть и не сильно образованный был, но понимал, что мир шатается и скоро рухнет нам на головы.
Но мои земляки! Они и не ведали о том, что есть такая страна Сербия, а аннексия и контрибуция – это какие-то заграничные города. Так они думали. Но раз немец прёт, то надо же как-то и защищаться. Так думали мои земляки-однополчане в девятьсот четырнадцатом году. Попомни эти мои слова, Ярый Мадьяр. «Нам чужого не надо, но своего не отдадим», – так говорили в девятьсот четырнадцатом солдаты моего полка. Но потом-то оказалось, что чужое как раз надо. Но об этом Родька уже тебе рассказал. Я участвовал в сражении под Гумбиненном в августе девятьсот четырнадцатого. Там и получил первое ранение и первого Георгия.
Война – грязное дело. В этом отношении империалистическая была ничуть не лучше нынешней. Тот же гной и вши, голодуха и постоянный страх. Летом девятьсот пятнадцатого года насмерть бодались с германцем в Белорусии. К зиме линия фронта успела затвердеть, и мы засели в окопах. До того времени я лишь рыл могилы для товарищей да зализывал собственные раны. Но поздней осенью девятьсот пятнадцатого я узнал что такое настоящий голод. Православные хоругви, трепетавшие над нашими головами во время похода в Восточную Пруссию, погорели. Теперь наши задницы жарил медленно тлеющий огонь бунта. Гы-ы-ы! Настоящей кровавой резни. В девятьсот пятнадцатом, осенью и по зиме я уж хаживал в разведку. Тогда, как и сейчас, германцы подходили к укреплению своих позиций весьма основательно. Они отрывали несколько линий окопов. Во многих окопах устраивались трапециевидные бойницы для минометов и пулеметов. В тридцати шагах позади окопов делались землянки. За землянками, через сотню шагов возводилась вторая линия окопов. Первая линия прикрывалась проволочными заграждениями в одну, а местами – в две полосы, прикрытые спереди и сзади рогатками. Лощины и рвы заваливали срубленными деревьями. До полутора вёрст в глубину – вот какая оборона. Я приводил пленных. Ловил диверсантов. Так же, как сейчас. Гы-ы-ы! Так знание deutsche Sprache помогло мне приобрести второго Георгия. Да-с. Перед тобой, Ярый Мадьяр, дважды георгиевский кавалер! Не чета эсерам и даже кадетам!
В марте девятьсот шестнадцатого
