Владимир Попов - Сталь и шлак
— Учти одно, — сказала Валя, — расклеивать листовки гораздо опаснее. Придется из наших переписчиков выбрать самых надежных, таких, которые могли бы все выдержать, если их поймают.
— Найдутся такие, у меня ребята дисциплинированные.
— Ты их не переоцениваешь?
— Что ты, Валя! Возьми Юру: для него приёмник теперь дороже жизни, а он без всяких разговоров отдал его тебе.
«Дороже жизни»! — усмехнулась Валя. — Красивые фразы научился говорить.
— А разве не дороже? — возмутился Сашка. — За приемник немцы что делают? Расстреливают на месте. А Юра им его не отдал и не уничтожил. Ну, а в крайнем случае, если кто не выдержит, страшного ничего не произойдет. Они друг друга не знают, так что меня одного схватят.
Валя пристально посмотрела на Сашку.
— Ты мне все-таки оставь их адреса, — сказала она. — Если что и произойдет, я заменю тебя.
— А ты все выдержишь, Валя? — серьезно спросил Сашка, пытливо заглядывая ей в глаза; и Валя поняла, как возмужал он за эти трудные дни.
— Я все выдержу, Саша, все, даже больше, — просто ответила она.
11
В середине дня в мартеновский цех пригнали задержанных на базаре при облаве. Вглядываясь в их истощенные лица, Луценко узнал колхозника из своего села и окликнул его. Тот угрюмо осмотрел рабочих, среди которых стоял Луценко, и, узнав земляка, радостно бросился к нему.
— Петро, ты?
— К сожалению, я, — подтвердил Луценко.
— Сроду бы не угадал. Здорово тебя подтянуло!
— Подтянет еще не так. Ведь всего два месяца прошло, а сколько еще наших ждать! Ну, как там, в селе?
— Нет больше села. Спалили, падлюки, дочиста.
— Брат где?
— Брата угнали неведомо куда. Всех нас растасовали.
— И братний дом сгорел?
— Говорю тебе, дочиста спалили. Одни трубы торчат, как кресты на кладбище. И баб с ребятами угнали.
Луценко потупился. Каждый год во время отпуска он отказывался от путевки на курорт и ездил к брату. «Никогда не поверю, чтобы на курортах жилось лучше, чем в братнем колхозе», — говорил он.
Земляков обступили рабочие.
— Так что у вас там такое вышло? — спросил Луценко, не поднимая головы.
— Вышло вот что. Дней через пять, как отошли наши, заявился офицер с конвоем. Назначили старосту. Помнишь Федор Прокопыча, того, который дольше всех в колхоз не вступал?
Луценко утвердительно кивнул головой.
— Началось как будто по-хорошему. Разделили землю, досталось нам гектаров по десять.
— Ты и обрадовался, земляная твоя душа? — с неожиданной злобой спросил Луценко, смотря на односельчанина в упор. — Ты помнишь, как все говаривал: «Эх, землицы бы мне гектаров пять-шесть! Вгрызся бы я в землю!»
Колхозник с досадой сплюнул:
— Злая у тебя память, Петро. Когда это было, сам уж давно забыл. А насчет того, что обрадовался, я тебе такое скажу… Чему радоваться-то? Тракторов немец не дал. Лошадей всех позабирал. Только коровы пооставались, кто попрятал. Хоть на кобелях паши, да и тех постреляли. И скажи ты: чего это кобели так ихнюю форму не любят? Как завидят, рвутся с цепи, кидаются, как на зверя. Или они нутром чуют, что немец — вор?
— Ты короче, — перебил его Луценко. — Дальше что?
— А дальше… вот что. Неделя не прошла, как в субботу валит в село целая колонна машин. Приезжает в легковой майор, ростом поменьше, в плечах пошире…
— Да короче ты! — закричал Луценко. — Нужно мне, кто поменьше, кто пошире! Ты дело рассказывай.
— Ну и спалили село, — обиженно оборвал свой рассказ колхозник и начал внимательно разглядывать огромную дыру в своем сапоге.
Луценко обозлился пуще прежнего.
— Не перебивай ты его, — вмешался в разговор Опанасенко, как и другие, прислушивавшийся к разговору. — Пусть человек выскажется, наболело ж у него на душе.
— Рассказывай по порядку, — смягчился Луценко, — только толком.
— Может, присядем? — спросил земляк, поглядывая на груду кирпича. — Веришь, ноги гудят, не держат.
— Хочешь по заду сапогом получить — садись, а я не хочу, — усмехнулся Луценко.
— Да неужели и у вас бьют?
— А ты думал, мил человек, что тут другая власть? — спросил Дятлов. — Немец — он везде немец. Одно слово, фриц.
Сашка, не спускавший глаз с колхозника, довольно хмыкнул себе под нос.
— Так вот этот самый майор встал в машине, — продолжал тот, — и пояснил, что приехал он хлеб получать, чтобы мы ему хлеб, значит, сдали. А Федор Прокопыч, как староста, его и спрашивает: «Позвольте, ваше благородие. Землю мы от вас получили, правда она наша и была, ну, спасибо, хоть не отобрали, а насчет хлебушка, так он же не на вашей земле вырос, а на нашей, общественной. Вот уж как на вашей земле хлеб вырастим, тогда, пожалуйста, с полным удовольствием отдадим, что будет положено, а до этого хлебушка вы касательства никакого не имеете. Когда его сеяли да собирали, вас тут и близко не было». Как будто староста ничего такого и не сказал, только майор как из машины выскочит да и перетянул Федор Прокопыча плетью по лицу. У того аж кровь выступила. Ну, Федор Прокопыча ты знаешь — мужик он с норовом, он и в колхоз больше из-за норова не вступал. Он — из норова, а я — из дурости… Два нас таких было. Тут ему кровь в голову ударила — он майору этому как поднесет по уху! Тот и с копыт долой. Ну и заварилась каша! Федор Прокопыча на месте застрелили, люди — бежать, а фрицы по ним из автоматов. Потом всех нас с села выгнали, зажгли его со всех сторон, а нас — кого куда. Мне удрать удалось, а остальных…
Сашка внезапно дернул Луценко за рукав. Тот поднял голову.
— Бери, кайлуй, — скомандовал он земляку и сам поспешно принялся за работу.
Колхозник удивленно огляделся кругом.
К рабочим приближался Смаковский. Вокруг него егозил Лютов.
Управляющий сдвинул шляпу на затылок и осмотрел всех с недовольно-брезгливым видом.
— Плохо работаете! — громко сказал он.
— Как кормят, так и работаем, — ответил кто-то, не отрываясь от лопаты.
— Разве плохо кормят? — осведомился управляющий.
— А вы бы попробовали, — ответил тот же голос.
Лютов кинулся вперед, стараясь узнать говорившего.
— За такую работу совсем кормить не буду, — ответил управляющий, — а за такие разговоры — в лагерь. Пора забыть про старые порядки, наступил новый порядок.
К нему подбежал Лютов.
— Это Луценко огрызался, — зашептал он, хотя рабочие были далеко. — Тут все дело Опанасенко портит. — И он одними глазами показал в сторону обер-мастера, который с явно преувеличенным напряжением переносил два небольших кирпича. — По своей воле остался, никто его не просил, а теперь и сам не работает, и других мутит.
Лютов давно решил расчистить себе путь в обер-мастера на тот случай, если завод будет пущен. Из всех мастеров-сталеплавильщиков не уехали лишь он и Опанасенко.
Только одна бригада порадовала хозяйский глаз управляющего, но в ней было всего пять человек. Держались они обособленно и лезли из кожи вон, чтобы заслужить одобрение начальства. Это были рабочие, явившиеся на биржу добровольно. Вальский сначала назначил их бригадирами, но на третий день одному из них, особенно усердному, якобы невзначай свалили слиток на ногу, другому просто пригрозили — и они, не долго раздумывая, предпочли перейти на менее почетную работу.
Полюбовавшись на них, Смаковский зашел в столовую. Запах помойной ямы ударил ему в нос, и он поспешил удалиться, едва успев бросить взгляд на кучи гнилой картофельной шелухи, которая заполняла полки для продуктов.
В казарме, где жили рабочие, стекла были выбиты и свободно разгуливал ветер. В углу неизвестно зачем топилась печь. Какой-то оборванный подросток забивал проемы окон старым, дырявым железом.
Смаковский хотел зайти на электростанцию, но это ему не удалось. Станцию охранял специальный отряд эсэсовцев, и управляющего туда просто не пустили. Напрасно он совал свои документы дежурному офицеру, напрасно просил и ругался. Дверь захлопнулась перед его носом…
Едва Смаковский, сопровождаемый Лютовым, удалился, рабочие прекратили работу и расселись кто на кирпичах, кто на носилках.
— Почитаем, что ли? — спросил Сашка, закурив цигарку.
— Так что читать будем? — спросил Опанасенко.
— «Донецкий вестник».
Опанасенко настороженно посмотрел на Сашку.
В этом парнишке ему нравились лихость в работе, сообразительность, даже его беспокойный характер. У обер-мастера не было сына, и он посматривал на Сашку с чувством, похожим на зависть. «Вот такого бы мне, все бы передал, что знаю, в два года мастером бы сделал, а дурь бы выбил. Дурь потому, что без отца растет, разве мать с таким справится?» Когда пришли немцы, Опанасенко стал недружелюбно относиться к «добровольцу». Только убедившись в том, что Сашка сохранял в тайне все разговоры, которые вели рабочие, он сменил гнев на милость.
