Владимир Попов - Сталь и шлак
Сашка решил добить «майстера».
— У тебя корова есть? — спросил он, прекрасно зная, что в первый же день прихода немцев Лютов приволок откуда-то корову с теленком.
— Есть, да что с нее толку: кормить нечем, скоро сдохнет, — ища сочувствия, ответил Лютов.
— Смотри, чтобы не сдохла, — заботливым тоном предупредил Сашка. — Здесь и про коров предписание есть: всякий, кто допустит падеж скота, будет сурово наказан.
— Плохи твои дела, майстер! — не скрывая злорадства, произнес Луценко. — Хвост корове подрежут, а сдохнет — и с нее шкуру спустят, и с тебя тоже.
Лютов вскочил с кирпичей.
— Давай, давай начинай работать! Начитались уже досыта, хорошего ничего вычитать не можете.
Рабочие нехотя поднялись и взялись за носилки.
Вечером Сашку, который обычно ходил домой один, догнал за воротами Опанасенко.
— Приноси еще газеты, сынок, — сказал он. — Хорошо ты читаешь, с умом. И ко мне заходи. Светлана все одна и одна. Скучно девочке. Поговорим, чайку напьемся.
12
Алексей Иванович Пырин был замкнутым и неразговорчивым человеком. Его флегматичное лицо со светлыми, невыразительными глазами и тихий, монотонный голос никто не мог запомнить. Познакомившись с Пыриным, люди тотчас же забывали его и в следующий раз знакомились с ним заново.
Пырин работал мастером теплобюро, круг его интересов ограничивался контрольно-измерительной аппаратурой. Восьмой год он нес профсоюзную нагрузку сборщика членских взносов. Все попытки шире вовлечь его в общественную жизнь не увенчались успехом. Собрания Пырин посещал аккуратно, но никто ни разу не слышал, чтобы он выступил по какому-нибудь вопросу.
Дело свое он знал в совершенстве и легко устранял неполадки в самых сложных приборах. От отца, часового мастера, он унаследовал любовь к мелкой, кропотливой работе и частенько задерживался в мастерских, заканчивая ремонт какого-нибудь сложного аппарата. С особым удовольствием чинил он часы. Элементарные поломки его не интересовали, но над сложными он способен был просидеть ночь напролет.
В свободные минуты Пырин шел в цехи и молчаливо наблюдал работу приборов. Чаще всего его внимание привлекала новая установка автоматического регулирования теплового режима мартеновской печи. Стоя в сторонке, он со снисходительной усмешкой наблюдал за сталеваром, важно расхаживающим у печи. Добрую половину его работы делали автоматические приборы. Посматривая на сталевара, Пырин говорил про себя: «Думаешь, это ты управляешь печью? Нет, ею управляю я: это мои глаза — ардометры — смотрят в самые сокровенные участки; это мой нос — газоанализатор — проверяет дым; это мои руки убавляют количество воздуха, переводят аппараты. Пусть-ка выйдет из строя хоть один прибор. Куда денется тогда твоя важность?» Но приборы выходили из строя очень редко, и так же редко люди вспоминали о Пырине.
Алексей Иванович с давних пор жил в одной квартире с семьей Замбергов и давно считался у них своим человеком.
В первые дни войны Замберг был призван в армию. Прощаясь с соседом, он по-дружески попросил его помогать жене и детям.
Пырин молча кивнул головой.
В начале эвакуации Алексей Иванович и Фаина Соломоновна Замберг твердо решили уехать. Они не изменили своего решения, даже когда заболела скарлатиной трехлетняя Ниночка. Но когда вслед за ней слегла старшая дочь, Лида, Фаина Соломоновна заколебалась. Пока врачи устанавливали диагноз, эшелоны, в которых имелись специальные вагоны для больных, ушли. Последний формировался из одних теплушек. Фаина Соломоновна поплакала и решила остаться. Решил остаться и Пырин, Напрасно Лида уговаривала, умоляла, плакала.
— Значит, Лидочка, не судьба, — утешал свою любимицу Пырин. — Как-нибудь перебьемся: часовой мастер сам никогда не пропадет и другим поможет.
О главном они молчали. Об этом не только говорить, но и думать было страшно.
После того как гитлеровцы заняли город, Пырин поступил на работу в частную часовую мастерскую. Только теперь он почувствовал, как привык к людям, с которыми столько лет работал вместе, как не хватает ему привычного сознания полезности и необходимости его труда. Однако возвращаться на завод он и не думал. Он не желал работать на немцев.
Вскоре по городу были расклеены объявления организованной немцами еврейской общины. Община призывала всех евреев немедленно зарегистрироваться. Пырина это встревожило гораздо больше, чем Фаину Соломоновну. Алексей Иванович тщетно убеждал ее не ходить на регистрацию, но женщина упорно стояла на своем:
— Раз приказано — надо подчиняться. Я не хочу, чтобы из-за этого были какие-нибудь неприятности. Все идут, а чем я лучше других? Во главе общины стоит почтенный человек — Гольцман, тот, у которого когда-то был свой магазин. Умный старик, все знает. Он не подведет.
Потихоньку от всех Фаина Соломоновна зарегистрировалась и, успокоенная, пришла домой.
Однажды, вернувшись домой с работы, Пырин нашел комнату пустой. Соседка по квартире рассказала, что Фаину Соломоновну и Ниночку забрали немцы. Лиду удалось спасти: светловолосая и светлоглазая, она не была похожа на еврейку, и соседи убедили немцев, что это домработница Пырина.
Алексей Иванович опрометью бросился в город. Квартал больших трехэтажных домов, сильно пострадавших от бомбежек, за одну ночь был обнесен колючей проволокой. Единственные ворота охранялись сильным нарядом полевой жандармерии в черных шинелях с большими металлическими бляхами. Грузовые машины, переполненные женщинами, детьми, стариками, то и дело въезжали на территорию гетто.
Алексей Иванович смешался с толпой, стоявшей на противоположной стороне улицы. Ждать было нечего, но уйти он не мог и простоял так до темноты, пока жандарм не разогнал толпу очередью из автомата.
Дома Пырин пролежал до утра, не раздеваясь. Лида осталась у соседей, и он был даже рад этому: у него не хватило бы сил смотреть ей в глаза.
Каждый день, отработав в мастерской положенное время, Алексей Иванович шел в город и до наступления темноты стоял в толпе, прислушиваясь к разговорам и разделяя все опасения, надежды и страхи. Находились и оптимисты, утверждавшие, что немцы отвели евреям целую область и переселяют их туда.
В субботу хозяин мастерской задержал Пырина дольше обычного. Когда запыхавшийся Алексей Иванович пришел из поселка в город, уже совсем стемнело. Но и в темноте он отлично разглядел, что гетто больше не было. Не было ни толпы на улице, ни часовых у ворот, ни людей в полуразрушенных домах.
Потрясенный Алексей Иванович долго стоял у открытых настежь ворот.
Подошел патруль, окликнул Пырина, но он не слышал. Его могли убить: появляться на улице в такой поздний час было запрещено под угрозой расстрела. Но на этот раз солдаты были настроены миролюбиво и ограничились ударом приклада по спине.
Пырин побрел по направлению к огромной каменоломне, где немцы производили массовые расстрелы. Но с полдороги он повернул и пошел домой. Он шел еще медленнее, содрогаясь при мысли о Лиде, которой нужно было рассказать правду. А что он скажет Замбергу, когда тот вернется?
Войдя в комнату соседей, он остановился на пороге и обмер.
На диване, прижав к себе Лиду, лежала Фаина Соломоновна. Ниночка спокойно спала в своей кроватке.
Фаина Соломоновна рассказала ему о том, что ей пришлось пережить. Им повезло: в единственной комнате с уцелевшими стеклами матери устроили лазарет и собрали туда всех больных детей. Только это и спасло Ниночку. К тому же режим в гетто за последние дни улучшился, появилась даже горячая пища.
— Ну вот и окончились все беды! — облегченно вздохнул Алексей Иванович и осекся, встретив укоряющий взгляд Лиды.
— Ничего не окончилось, Алексей Иванович, — грустно ответила Фаина Соломоновна, не глядя ему в глаза. — Через пять дней нужно снова явиться туда. Немцы объявили, что они всех нас отправят в Палестину. Но я к ним больше не пойду. — И, достав спрятанный на груди листок бумаги с красной звездочкой над текстом, она отдала его Пырину. — Вот, посмотрите.
Пырин много слышал об этих листовках, но ни разу их не видел.
— «Товарищи! — прочитал он вслух, и голос его дрогнул: таким родным показалось ему это еще недавно привычное, а теперь столь редкое слово. — Организация общины была подлой провокацией. Многие из вас пошли на регистрацию, потому что гитлеровцам помогли буржуазно-националистические элементы, которые еще имеются среди вас. Этих прихвостней буржуазии соблазнило обещание отправить их в Палестину, капиталистическую страну, куда они всегда стремились.
Роспуск гетто явился второй гнусной провокацией гестапо. Почему немцы распустили гетто? Потому что на регистрацию явились далеко не все. Немцы хотят, чтобы все евреи добровольно полезли в петлю.
