Владимир Попов - Сталь и шлак
— Он и там будет бузить, — мрачно вставил Сашка, ощупывая обожженные ноги.
— Это точно, будет, — уверенно сказал Луценко. — А ты сейчас попробуй побузи. Вчера Стеблев Гансу на пояс показал: харчи, мол, плохие, живот подтянуло — а сегодня его уже нету, говорят, в лагерь посадили, за проволоку, под голое небо…
Высоко над их головами, запутавшись в стропилах, засвистел ветер, застучал редкими уцелевшими листами кровли. Заморосил дождь. Дятлов поежился.
— Огонек бы развести, — сказал он.
— Тебе тут разведут огонька — живо согреешься, — ответил Луценко. — Слышал, что холуй кричал? Греться надо работой, мерзнут только лодыри.
— Все равно все бы уехать не смогли, — отвечая на свои мысли, задумчиво произнес Опанасенко.
— Да, все не смогли бы, — отозвался Дятлов, — но кто хотел, тот уехал, а нас как черт попутал. Это ты все, старый хрен, виноват! — снова накинулся он на Опанасенко. — Вот теперь и работай на немца!
— Чудак ты, Иван, право, чудак! Век прожил, а ума не нажил, — заметил Луценко. — Работаешь и мучаешься, а я работаю и радуюсь. Да разве мы на немца работаем?
— А то на кого?
— На своих и работаем. Пока мы цех очистим, наши придут, если еще не раньше. Тогда мы и начнем восстанавливать. Немец все это разве восстановит? Да еще с нами? Ни в жисть! На нас он далеко не уедет.
— Не уедет, говоришь? — оживился Опанасенко.
— Нет. Где влезет, там и слезет.
— Противно не только возить, но и в узде ходить, а взнуздали нас крепко. Теперь жди, пока наши придут и узду снимут. Снимут и спросят: «А почему же ты остался, обер?»
— Важно не то, кто остался, а кто как себя вел, — философски заметил Сашка.
— Ты хорошо себя вел! — огрызнулся на него Опанасенко. — Нам деваться было некуда, нас привели, а ты первый на биржу поскакал, комса липовая.
Сашка обиженно засопел, но ничего не ответил.
Дождь постепенно усиливался. Струйка воды, сбежав с кепки, попала Опанасенко за воротник. Он вздрогнул.
— Урала испугался, морозы там, — бичуя себя, сказал он. — У мартенов и на Урале тепло. — А ведь там работают и сталь плавят! — мечтательно произнес он. — Вспомню я о пробе, как выносят ложку из печи, выливают ее на плиту… Может, смешно, а у меня слюнки текут, будто про кашу вспомнил. Работают там, а нам вот… — И он кивнул головой в сторону кучи мусора. — Хоть бы весточку оттуда, с фронта. Какую-либо весточку, как там у наших дела. Болтают много, да разве поймешь, где правда!
Сашка поднял голову и с неожиданной пытливостью взглянул на Опанасенко. Тот поймал его взгляд и нахмурился.
— Ты, щелкопер, смотри помалкивай, что слышишь. Понял?
10
Ко всему приготовилась Валя Теплова, оставаясь в городе: и к аресту, и к лагерям, и к смерти, — только к одному она не была готова — к пытке одиночеством и бездельем.
Мать умерла. Ее похоронили во дворе, неумело сколотив гроб из трухлявых досок забора. Дарья Васильевна несколько дней не отходила от Вали. Долгие часы они просиживали вместе, плакали и утешали друг друга. Старушка всю свою жизнь о ком-нибудь заботилась: о муже, о детях, о Валиной матери. Валю она давно полюбила, как дочь. Оставшись теперь с ней вдвоем, она отдала ей всю теплоту своего беспокойного материнского сердца.
Порой Вале казалось, что одной ей было бы легче.
Дарья Васильевна слишком напоминала мать: те же добрые глаза, такие же заботливые, ласковые руки. И говорила она так же, как мать, за годы совместной жизни бессознательно переняв у нее многие интонации и характерные словечки.
Но вскоре Дарья Васильевна ушла жить в дом Тепловых, который до сих пор стоял пустой. В сарае при доме оставалось много угля, до которого у немцев еще не дошли руки. Старушка развозила уголь по ближайшим селам, получая взамен то ведро картошки, то котелок кукурузы. Валю она категорически отказывалась брать с собой, опасаясь, как бы ее не схватили немцы.
Теперь Валя редко виделась с Дарьей Васильевной. Впервые пришлось ей узнать, что такое одиночество и голод, голод, от которого слабеет тело, дрожат колени и кружится голова. Но если бы только это мучило ее, она чувствовала бы себя счастливой. Хуже всего было то, что Мария больше не показывалась, а ей самой Сердюк еще на первом свидании строго запретил являться к нему на квартиру.
Происшествие у комендатуры еще больше надломило ее. В предательство Крайнева она по-прежнему не верила, считала его жертвой какого-то страшного недоразумения. Но порой она начинала сомневаться в своей правоте, и ужас охватывал ее. Перед глазами возникало лицо неизвестного ей товарища, который выстрелил в Крайнева и бросил гранату в немцев. Немцы повесили его на площади. Виновницей смерти этого человека Валя считала себя: напиши она записку — все было бы иначе.
Постепенно она пришла к выводу, что ей нужно перейти линию фронта. Это был единственный правильный выход из положения, в которое она попала.
Однажды вечером, возвращаясь домой с ведром воды, Валя почувствовала, что кто-то осторожно дотронулся до ее плеча. Она оглянулась и оторопела: это был Сашка. Худой и оборванный, он выглядел тем не менее довольно бодро.
— Здравствуй, Валя, — сказал Сашка, протягивая ей руку, а другой отбирая у нее ведро.
Они молча дошли до ворот и вошли в дом.
Сашка присел к столу, осмотрел убогую, пустую комнату и, видимо, остался доволен.
— Ты не работаешь, Валя?
— Нет, что ты!
Он внимательно посмотрел на ее измученное лицо с темными кругами под глазами.
— А что же ты ешь?
— Почти ничего.
Сашка достал кусок хлеба, завернутый в грязную газету, и положил на стол.
— Ешь, — сказал он.
У Вали второй день ничего не было во рту. Дарья Васильевна задержалась дольше обычного. Взяв хлеб, Валя разломила его пополам и подвинула кусок Сашке.
— А ты работаешь, Саша?
Он утвердительно кивнул головой. Валя положила хлеб на стол.
— Поймали при облаве?
— Нет, сам на биржу пошел. Не пойдешь на работу — с голоду сдохнешь еще раньше, чем на работе. Ведь помирать нельзя, можно еще кое-что полезное сделать. — Он многозначительно посмотрел на Валю. — Ведь правда, можно?
— Можно, Саша, но как?
— Валя, помоги мне советом, я не знаю, что мне делать.
— И я не знаю, — просто ответила она.
— Я не знаю, ты не знаешь, он не знает, — начал спрягать Сашка. — В единственном числе это плохо получается. Перейдем ко множественному: мы не знаем, вы не знаете, они знают. Вот это уже лучше. Они знают, Валя?
Валя поняла его. Сашка не допускал мысли, что она осталась в городе только из-за болезни матери, и был уверен, что секретарь комсомольской организации должен быть связан с подпольем. Взбалмошный, никогда не признававший никаких авторитетов, теперь он тянулся за помощью, ждал совета, руководства.
Ей было очень больно, но она ничего не могла рассказать ему о случившемся, не имела права. Пожалуй, если бы даже и могла, все равно не рассказала бы.
Валя сделала вид, что не поняла его.
— Ты сводки с фронта знаешь? — коротко спросил Сашка.
— Наши сводки?! А ты знаешь?
Сашка начал пересказывать ей последние сводки, стараясь сохранить стиль радиопередачи. Он говорил и видел, как глаза Вали изменяются, светлеют.
И когда в заключение Сашка торжественным тоном произнес: «Совинформбюро», — Валя вскочила, обняла его и поцеловала прямо в губы. Он сидел растерянный и смущенный, неуклюже расставив руки, чтобы не запачкать ее блузку.
— Откуда ты знаешь?
— От одного паренька…
— А паренек?
— Еще от одного паренька…
Валя закусила губу.
— Саша, ты мне веришь? — спросила она.
Верил ли он ей? Ну конечно же! Не только верил ей, но и любил ее. Любил, как старшую сестру, которая немало повозилась с ним, любил, как старшего товарища, заботливого и строгого. Много раз Валя журила его за мальчишеские выходки. Одно время совсем махнула на него рукой и даже подняла вопрос об исключении его из комсомола. А потом, когда Сашка чистосердечно раскаялся в своих проступках, сама пошла в горком комсомола и отстояла его.
— Верю, больше, чем себе, верю, но слово дал комсомольское, — понимаешь? Не обижаешься?
— Понимаю, — улыбнулась она. — Не обижаюсь.
— Ну так вот, Валя. Приемник у ребят есть, плохонький, самодельный, дефекторный, что ли?
— Детекторный, — нетерпеливо поправила она.
— А вот как листовки распространять, чтобы не всыпаться, это уж ты посоветуй. Клеить их нет смысла, пробовали. Утром полицаи обходят улицы, все листовки сдирают, а увидят, кто читает, — задерживают. Немцы и того хуже: стреляют. Вот разве в почтовые ящики бросать?
— Кто в них сейчас заглядывает?
Сашка смущенно понурился.
— Через три дня седьмое ноября, Саша, — сказала Валя после долгого раздумья. — Вот этот день и надо отметить листовками, но разбрасывать их по дворам — это не то. Это можно после. А седьмого нужно что-то массовое, демонстративное, чтобы этот день запомнили и наши и немцы. Думай, Сашок, думай!
