Владимир Попов - Сталь и шлак
— Кто в них сейчас заглядывает?
Сашка смущенно понурился.
— Через три дня седьмое ноября, Саша, — сказала Валя после долгого раздумья. — Вот этот день и надо отметить листовками, но разбрасывать их по дворам — это не то. Это можно после. А седьмого нужно что-то массовое, демонстративное, чтобы этот день запомнили и наши и немцы. Думай, Сашок, думай!
Но сколько Сашка ни думал, ничего не приходило ему в голову. Валя покусывала губу и иногда чуть морщила брови. И вдруг она улыбнулась.
— Придумала? — обрадованно спросил паренек.
— Нет, Саша, нет, — покачала она головой. — Приходи завтра в это же время, может, что-нибудь придумаю.
Открыв Тепловой дверь, Сердюк некоторое время стоял на пороге, загораживая вход, но потом, словно спохватившись, резко отодвинулся и дал ей войти. Валя поняла, что у Сердюка не было никакого желания видеть ее.
— Я с новостями, Андрей Васильевич, — сказала Валя, без приглашения усаживаясь за стол. — У группы молодежи есть приемник. Один парень пришел ко мне посоветоваться, как лучше наладить выпуск листовок. Я попросила сутки на размышление — и… к вам. Сегодня должна дать ответ.
Сердюк расспросил о Сашке и как бы мимоходом поинтересовался, рассказала ли ему Теплова о своей связи с подпольной группой.
— Ну что вы, Андрей Васильевич! За кого вы меня принимаете? — возмутилась Валя.
— А за кого же я могу вас принимать после того, как вы отказались помочь нам уничтожить предателя? — спросил Сердюк, решив действовать напрямик.
— Я знаю Сергея Петровича и не верю, что он предатель…
— Вы хорошо относились к Крайневу? — спросил Сердюк.
— Очень хорошо. И как к руководителю, и… как к человеку.
Ее прямота подкупила Сердюка:
— Может быть, поэтому вы и…
— Может быть, — перебила Валентина, краснея. — Я много думала об этом, проверяла себя и… не изменила своего мнения. Оставаться он не собирался, отправил сына на восток… Меня убеждал уехать… Искренне убеждал, а сам… остался. Тут я чего-то не понимаю. Должен был выступить по радио, но не выступил. По-моему, вы поторопились.
Сердюка смутил ее прямой, открыто осуждающий взгляд.
— Торопились не мы, — ответил он, — это акт индивидуального террора — и именно поэтому неудачный. Жизнь за жизнь — слишком дорогая цена. Гитлеровцев граната только немного пощипала. Ну, давайте оставим этот вопрос. Жизнь покажет, кто из нас был прав. — Он помолчал. — Вы хотите нам помогать?
Валя развела руками:
— Как вам не стыдно, Андрей Васильевич, сомневаться во мне? С того дня, когда Кравченко связал меня с вами, я целиком принадлежу подпольной организации. Что же, однако, мы будем делать с листовками? У меня есть такой план действий. — И она рассказала Сердюку о том, что придумала.
— Вы уверены, что это технически возможно? — спросил Сердюк.
— Совершенно уверена, Андрей Васильевич.
— Ну, действуйте, только осторожнее. Если этот способ не удастся, приходите, посоветуемся.
Оставшись один, Сердюк задумался. По совести говоря, ему и самому далеко не все было ясно в этой таинственной истории с Крайневым.
Седьмого ноября немцы усилили охрану. По городу расхаживали патрули, в воздухе сновали истребители.
Около двенадцати часов дня в кабинет Пфауля вбежал дежурный офицер.
— В городе листовки! — закричал он, даже не попросив разрешения обратиться.
Пфауль хмуро взглянул на его испуганное лицо и недоуменно пожал плечами. Это было не ново: листовки появлялись в каждом оккупированном русском городе, и он относился к ним как к неизбежному злу.
— Где они обнаружены? — спокойно спросил Пфауль, не без иронии посматривая на офицера.
— Они появились в воздухе, валятся прямо с неба!
Пфауль удивленно приподнял брови.
— Что за глупые сказки! — грубо сказал он, но все же встал и вышел из здания.
Офицер был прав.
Среди бела дня над городом появились листовки. Сначала на них никто не обратил внимания. Они неслись по ясному, безоблачному небу, похожие на стаю голубей. Потом некоторые из них стали медленно опускаться, а другие продолжали путь, и невозможно было угадать, где они опустятся.
Пфауль бросился к телефону и приказал вывести на улицу всех солдат гарнизона. Потом вызвал начальника русской полиции и долго кричал на него, отчаянно ругаясь при этом.
По улицам заметались мотоциклисты, забегали полицаи. Но листовки опускались во дворы, на крыши домов, и сотни глаз внимательно следили за ними. Мальчишки гурьбой набрасывались на них и мигом растаскивали по домам.
Пфауль приказал немедленно доставить ему хотя бы одну листовку. Вскоре на столе перед ним лежала целая стопка листков, вырванных из обыкновенных ученических тетрадей и с обеих сторон исписанных неуверенным детским почерком. Над текстом была нарисована маленькая красная звездочка, а внизу стояли две буквы — «ГК».
Пфауль смотрел на эти листки и испытывал почти суеверный страх перед ними. Кто мог сбросить их над городом? Откуда они взялись?
Советские самолеты над городом не появлялись. Листовки словно родились из струи воздуха, из ветра, который дул с востока.
Одна из листовок опустилась прямо во двор Опанасенко. Светлана быстро сунула ее в рукав, а дома с бьющимся от радости сердцем несколько раз прочитала ее, как будто не она этой ночью переписала добрый десяток точно таких же листовок. Потом Светлана долго сидела у окна и старалась понять, каким же образом эти листовки могли оказаться на небе…
Опанасенко вернулся с работы вечером, в одно время с женой. Светлана молча отдала листовку отцу, и он торопливо надел очки.
«Дорогие товарищи! — так начиналось это неизвестно откуда взявшееся послание. — Поздравляем вас с 24-й годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции. Тяжело нам приходится сейчас, но мы знаем, что «Донбасс никто не ставил на колени и никому поставить не дано…».
Опанасенко прочел эти строки три раза подряд, хотя ему было понятно каждое слово.
— Хорошо сказано, аж за сердце берет, — взволнованно произнес он и дочитал листовку до конца. — Покажу ее завтра в цеху. Лишь бы Сашка не увидел. Парень будто хороший был, а на биржу сам пошел, добровольцем. Ну, с праздничком! — вдруг повернулся он к жене и трижды расцеловал ее, растроганную такой неожиданной нежностью.
Три дня специальные дозорные до боли в глазах следили за небом. На четвертый день листовки снова поплыли над городом. Ветер по-прежнему дул с востока. Дозорные получили нагоняй. Но и после того, как листовки появились еще раз, никто из дозорных не мог объяснить, откуда они взялись.
Пфауль был вне себя от злобы. Он ничего не мог ответить на вопросы областного коменданта и только мычал в трубку, выслушивая его изощренные ругательства.
Наконец в комендатуру явился один из дозорных и доложил, что листовки летят из крайней дымовой трубы мартеновского цеха. Пфауль вплотную подошел к солдату, но тот был совершенно трезв.
Комендант приказал устроить в трубе засаду. Несколько дней солдаты, проклиная все на свете, просидели в дымоходе, на пронизывающем сквозняке. Но листовки снова появились. На этот раз было видно, как они летели из трубы третьей мартеновской печи. Комендант приказал поставить посты во всех трубах. Но на следующее утро листовки опять вылетели. Перепуганные солдаты рассказывали, что они пролетали мимо них прямо из темноты дымохода, как стая летучих мышей.
Пфауль вызвал к себе Смаковского и Вальского, вместе с ними отправился в мартеновский цех. Сообразив наконец, в чем дело, и взяв листок бумаги, Вальский сунул ее в щель у дымовой заслонки. Через несколько секунд листок стремительно вылетел из трубы. Тайна была разгадана. Дозоры установили и с наружной стороны, у шиберов. Тогда листовки полетели из трубы аглофабрики.
Взбешенный Пфауль приказал установить посты во всех заводских трубах и заложить дымоходы кирпичом.
Сашка пришел к Вале расстроенный.
— Ну, Валя, отработался, — мрачно сказал он. — Во всех трубах гитлеровцы сидят, проветриваются.
— Этого следовало ожидать, — ответила Валя. — Теперь придется расклеивать. Главное достигнуто: наши листовки стали популярными. И ты знаешь, Саша, необходимо, чтобы они появлялись ежедневно. Расклеивать их будем на внутренней стороне заборов и в коридорах многоэтажных домов.
— А все-таки воздушную почту жаль, — с досадой отозвался Сашка, — особенно трубу аглофабрики! Хорошая труба, выше всех остальных. Правда, добираться туда тяжело, но зато тяга такая, что кепку с головы снимает, того и гляди, сам вылетишь. И как только гитлеры терпят? — добавил он со смехом. — Там за три минуты так пронижет, что потом зубами клацаешь, все равно как Вальский в щели.
