Свен Хассель - Направить в гестапо
Фрау Дрейер продержали там несколько часов, потом белокурый однорукий обершарфюрер отвел ее в какую-то маленькую комнату, где двое мужчин в штатском спросили ее, не говорила ли она кому-нибудь, что фюрер дурак.
— Разумеется, — сказала она нам, — я сразу же ответила, что нет. Что кто-то распускает обо мне отвратительную ложь. Тогда они спросили, не постараюсь ли я помочь им, поскольку их обязанность разбираться в таких делах, убеждаться, что никто не говорил ничего плохого о фюрере, и в конце концов любезно предложили мне не спешить и попытаться вспомнить, что именно я говорила.
— Не говорили вы своей соседке фрау Беккер, что, по вашему мнению, фюрер поступил глупо, начав эту войну? — спросил ее Билерт.
— Да, — ответила она, — я сказала это и готова повторить. По-моему, эта война просто безумие.
Тут, к ее изумлению, они от души рассмеялись, и один из них записал ее слова на листе бумаги.
— Вот, видите, фрау Дрейер, все, как мы говорили — вы назвали фюрера дураком.
Тут она опешила; стала уверять их, что, назвав войну глупостью, она не имела в виду, что фюрер дурак. Она не хотела — не могла…
— Однако согласитесь, — настаивал Билерт, — глупые поступки совершает глупый человек, следовательно, дурак.
Она была вынуждена согласиться с логичностью этого утверждения.
— Но, как сказала ему, я не единственная, кто говорил такие вещи. Их говорят все. Я только повторила то, что слышала.
Разумеется, Билерт тут же принялся спрашивать, кто говорил их, где и когда.
— Ну, для начала герр Гельбеншнайд, начальник станции. Я часто от него слышала, что с Германией не случалось ничего хуже этой войны. Потом фрау Дитрих, медсестра у мозольного оператора. Она совсем недавно сказала мне, что лучше бы эта война совсем не начиналась, и чем скорее мы потерпим поражение, тем лучше, насколько это касается ее. А затем…
В своей недогадливости она продиктовала целый список фамилий жадно писавшему напарнику Билерта, который тут же передал его обершарфюреру — очевидно, для немедленных действий.
— А потом, — с недоумением сказала фрау Дрейер, — они спросили, не была ли я пациенткой психиатрической лечебницы.
— А кстати, — спросил, обернувшись, Порта, — были?
— Нет, не была, и вопрос показался таким странным, что я испугалась и расплакалась. Сказать по правде, — доверительно призналась фрау Дрейер, — я боялась, как бы меня не оштрафовали. За то, что говорила чего не следовало — хоть и не сознавала, что это дурно. Я спросила, нельзя ли принести извинения, а не платить штраф, у меня только вдовья пенсия, понимаете, мне это накладно. И они отнеслись ко мне очень любезно. Сказали, что платить штраф не придется, чтобы я не беспокоилась, и что они примут мои извинения от имени фюрера. Затем, помню, они стали очень дружелюбными и начали расспрашивать меня о моих мальчиках. Так интересовались ими, что я забыла обо всем прочем! Мы говорили о том, о сем, и оказалось, что герр Билерт хорошо знает Бента, который был самым близким другом моего Курта в прежние дни. Бент стал оберштурмфюрером СС и часто заходил к нам, когда Курт был в отпуске. Такой смелый мальчик, на груди целый ряд орденов, и все-таки, знаете, тоже настроен против этой войны. Помню, однажды перед днем рождения Курта, перед тем как батальон отправили на фронт, Бент говорил мне, что фюрер только человек, не бог, и что, как все люди, иногда ошибается. А что касается Гиммлера — передать не могу, как они с Куртом сердились, когда кто-то упоминал о нем! Можно было подумать, этот бедняга нанес им какую-то личную обиду! Знаете, я помню…
— Постойте, — перебил, хмурясь, Старик. — Вы не рассказывали ему все это, а? Не рассказывали Билерту?
— Рассказывала, — беспечно ответила она. — Им было очень интересно, понимаете, и герр Билерт сказал мне, что Бент всегда был очень умным мальчиком, что его способности попусту пропадают на фронте, что они вызовут его в Гамбург и дадут ему повышение. Я хотела тут же написать Бенту, известить его, но они сказали, что не надо, что собираются устроить ему сюрприз.
— Конечно, — угрюмо согласился Старик. — И о чем еще вы говорили, пока были там?
— Ну… — Фрау Дрейер наморщила лоб, стараясь вспомнить. — Говорили о моем племяннике Дитрихе. Знаете, он учится на богослова. Видимо, герр Билерт почему-то счел, что он мог говорить плохие вещи о фюрере. Просил меня сказать, что говорил Дитрих, и я ответила, что не припоминаю, чтобы он что-то говорил. Тут герр Билерт, сильно рассердился и закричал на меня; я не могла понять, чем вызвала его неудовольствие, а другой человек укоризненно покачивал мне головой, и я пришла в такое замешательство, что не знаю, что бы сделала, если б телефон герра Билерта не зазвонил. Они оба выбежали с пистолетами, и я сидела в одиночестве, пока не пришел другой человек и не увел меня.
— Увел сюда? — спросил Легионер.
— Нет, — ответила фрау Дрейер. — Меня заперли в какой-то маленькой комнате, а потом пришли за мной и снова отвели к герру Билерту. Тут они записали все, что я говорила, и дали мне на подпись. — Она улыбнулась. — Когда я расписалась, снова подобрели. Дали мне кофе с кексом и сказали, что нужно обо мне позаботиться.
Мы безмолвно смотрели на нее. Просто не верилось, что на свете может существовать такая наивность.
— Интересно, скоро ли приедет за мной машина?
Она обратила свою жалобу к Старику, тот невнятно пробормотал что-то ободряющее и поглядел на нас. Мы зашаркали ногами и опустили взгляды.
— Когда у вас будет свободное время, — любезно сказала фрау Дрейер, — вы должны заглянуть ко мне в гости. Дайте знать заранее, я постараюсь испечь для вас ореховый торт. Мои ореховые торты нравятся всем мальчикам.
Мы промямлили слова благодарности, она улыбнулась нам, закивала головой на хрупкой шее, и тут, к нашему несказанному облегчению, веки ее опустились, и она погрузилась от усталости в сон, негромко, мерно похрапывая.
Порта закончил укладывать свои крапленые карты. Предложил поиграть, и мы согласились при условии, что воспользуемся колодой Барселоны.
Два часа спустя мы все еще играли — так увлеченно, что было почти невыносимо покидать стол даже на то время, чтобы сходить в туалет. Фрау Дрейер продолжала спать.
Игру нарушил нетерпеливый стук в дверь. Барселона пошел открыть, перед ним предстали двое людей в форме СД с автоматами.
— Хайль Гитлер! — сурово приветствовали они его. — У вас Эмилия Дрейер?
При звуке своего имени старушка проснулась. И заспанная, заковыляла к ним.
— Это машина за мной?
— Да, фрау. За вами. Собирайте вещи и пошли. Отвезем вас в Фульсбюттель.
— Фульсбюттель? — Она заколебалась. — Но я не хочу в Фульсбюттель. Я хочу домой.
Один из конвоиров засмеялся.
— А разве мы все не хотим?
— Но герр Билерт сказал…
— Герр Билерт сказал, что пришлет за вами машину, вот она подана. И в ней мы поедем на приятную прогулку в Фульсбюттель. Так что будьте умницей и пошевеливайтесь. Не хочу, чтобы пришлось применять силу к женщине, годящейся мне в бабушки.
И тут фрау Дрейер впервые начала смутно догадываться об истинном положении вещей. Дрожа, повернулась к Старику и протянула руки.
— Герр фельдфебель…
— Да хранит вас Бог, — сказал Старик, очень тихо и словно бы стыдясь себя. — Поезжайте с ними, фрау Дрейер. Вы ничего не можете поделать. Никто из нас ничего не может поделать.
— Да, конечно, — неуверенно произнесла она.
Старушка беспомощно постояла с минуту, ее морщинистое, старческое лицо дрожало. Мы подали ей пальто и сумочку, и она молча пошла за конвоирами. На одной туфле у нее развязался шнурок, толстые вязаные чулки сморщились на лодыжках. Массивная дверь лязгнула за ней. Мы услышали лязг и других дверей — арестованных выводили из камер. Их вели во двор и вталкивали в большие зеленые фургоны, которые повезут всех в Фульсбюттель.
В одном из них сидела старушка, даже теперь неспособная понять, какое преступление совершила.
В караульном помещении все молчали и прятали друг от друга глаза. Мы стыдились себя и своих мундиров.
Вскоре Малыш вышел в коридор. По-прежнему молча. Мы равнодушно вернулись к картам, но не успели их раздать, как Малыш вернулся.
— Крюге дал дуба в камере! — взволнованно выпалил он. — Повесился на подтяжках!
Напряжение спало. Мы толпой пошли по коридору, чтобы посмотреть. Крюге покачивался под потолком, словно уродливая тряпичная кукла. Лицо его посинело, раздулось, выкаченные глаза безжизненно смотрели на нас. Шея казалась невероятно длинной. Под ним на полу валялось его кепи.
— Это лучшее, что он мог сделать, — сказал Барселона.
Мы бесстрастно смотрели на покачивающийся труп.
— Нечего жалеть эту крысу, — заявил Малыш.
Не думаю, что кто-то жалел. Даже Штеге не пытался сказать что-то в его защиту.
