Владимир Лидин - Три повести
— Да… — сказала она неуверенно.
— В царской?
— И в царской.
— Офицером?
— Должно быть. Я никогда не спрашивала.
— А зачем он из Забайкалья в Приморье приехал… в ту пору ведь и поезда не ходили, и вообще заворошка была?
— Ты точно допрашиваешь…
— Ну, вот еще… бабье рассуждение. Не желаешь, могу не спрашивать. Я в твоих же интересах.
— Я бы очень хотела, чтобы вы поближе познакомились, — сказала она успокоенно. — Он не плохой человек… конечно, со странностями. Скрытный. К людям относится подозрительно. Но у него было тяжелое детство… он рассказывал, как его бил отец. Потом он бежал из дома.
Он слушал ее рассеянно.
— У тебя нет его карточки?
Она улыбнулась.
— Нет. Как глупо, что мы ни разу не снялись. Все не до того. Да он и не любит сниматься. Раз только я его уговорила сняться с детьми.
Она порылась на столе в альбоме и нашла карточку. Это был бледный чахлый снимок уличного фотографа на Семеновском базаре. У скуластых детей были выпучены глаза. И сам он с запавшими узкими глазками деревянно сидел между ними. Позади был южный полотняный пейзаж с морем и пальмами.
— Впрочем, свари кофе… я выпью, — сказал он вдруг.
— Ну вот… ведь я предлагала.
Она готовно засуетилась. Он приоткрыл альбом и сунул снимок в карман.
— Ты уж извини… настоящего кофе нет. Приходится пить такой.
Он пил, похваливал кофе. Пришел малыш, смотрел на него исподлобья. Он протянул ему сахару. Малыш не взял. Была у него отцовская недоверчивость к людям. Свияжинов допил кофе.
— Приходи, Алеша… не пропадай. — Сестра провожала его.
— Приду.
Со знакомым скрипением захлопнулась калитка за ним. Он шел насупленно. Ему было страшно от мысли, что вдруг он окажется прав в своем провидении.
Он спустился по улице и разыскал учреждение, где служил Алибаев.
— Мне нужен заведующий личным составом. — Он достал свой горкомовский мандат. — Тут встретилась надобность… учет специалистов.
В личном деле Алибаева лежала старательно заполненная анкета. Была она излишне подробна. Только на некоторые вопросы он отвечал глуховато. Работал в Забайкалье сначала доверенным фирмы… после революции — инструктором по пушному делу. В царской армии служил в должности писаря в Забайкальской казачьей дивизии. После демобилизации был отправлен в Тюмень. Работал в переселенческом управлении. Из Тюмени возвратился на промысла по Амуру. Гражданская война застала в лимане Амура. Два года был отрезан. В Николаевске-на-Амуре попал в восстание Якова Тряпицына. Был приговорен японцами к смерти. Удалось скрыться. Жил у гиляков в стойбище Тыр. Затем вернулся в Хабаровск. Захотелось поближе к морю. Переехал во Владивосток. Здесь женился. Дальше шло перечисление служб.
Три дня назад Алибаев уехал в инспекцию. Катер должен вернуться наутро.
…Долгий день. В витрине уличного фотографа на Семеновском базаре выставлены остолбеневшие плоские лица. Моряки в классических позах берегового содружества. Ветерок гнал пыль между рядов уже пустого базара.
Катерок с Алибаевым возвратился не утром, а в ночь накануне. Попутный свежий ветер подгонял его от Посьета. На море развело волну. И не к обычной стоянке возле морской пристани причалил он, а возле самого ковша с его мешевом кунгасов, катерков и шаланд. Лестница круто вела по откосу в город. Луну затянуло. Погода портилась. Даже на Миллионке уже погасали огни. Лицо его горело от ветра. Алибаев одолевал крутизну. Он не торопился. Ветряная тьма покрывала улички. Окна дома были темны. Он не стал открывать скрипучей калитки, а пролез в щель от недостающей доски забора. Все спали. Он поцарапал по стеклу. У жены был привычный чуткий сон — дети приучили к полусну. Тотчас забелело, она подошла к окну, всматриваясь.
— Это я… открой.
Тепло и мирно пахнуло детской.
— Как это ты ночью…
— Управился раньше, да и ветерок подгонял. Всё в порядке?
Он поцеловал ее в лоб.
— В порядке. — Она зажгла свет. — Да… был брат, Алексей. Хотел тебя видеть. Говорил про какую-то службу.
— Про какую службу? — спросил он подозрительно.
— Не знаю… и вообще интересовался тобой. Я бы хотела, чтобы вы подружились. — Она села с ним рядом на диван. От него еще по-морскому пахло свежестью. Она прижалась к нему. Даже как-то по-новому ощутила она его сильное широкое плечо. — Ты знаешь, как странно, Миша… я подумала сегодня — ведь мы никогда не снимались вместе. И даже ребят малышами не сняли.
— С чего это ты?
— Алеша хотел посмотреть твою карточку… и у меня ничего не оказалось, кроме той плохой китайской фотографии.
Он отодвинулся. Теплое плечо жены стало ему неприятно.
— Зачем ему моя фотография?
— Просто хотел посмотреть. Ведь он тебя мало знает.
Он хмуро выслушал это ночное, по-женски размягченное близостью признание. Она была полна нежности. Как-то заново приблизил Алексей дальний образ человека, которого когда-то она полюбила и который несочувственно и выжидательно сидел сейчас рядом с ней.
— Завтра поговорим. Пора спать, — сказал он сухо.
Он равнодушно поцеловал ее в лоб и пошел умываться. Она посидела еще на диване. Алексей был прав. Она не знала, совсем не знала этого жесткого и грубоватого человека. Струйка умывальника жестяно и враждебно дребезжала в ведре. Постель уже остыла. Ксения легла и заложила руки за голову. Младший почмокивал губами во сне. Алибаев вернулся в комнату. Руки его были еще сыры от мытья. Он быстро подошел к столу и перелистал альбом с фотографиями.
— А где фотография? — спросил он вдруг.
— Какая фотография?
— Где я снят с детьми… китайская фотография.
— Господи, да в альбоме же… где она может быть?
— В альбоме ее нет.
— Ну, поищи хорошенько.
— Я говорю — в альбоме ее нет… Пойди сюда.
— Завтра найду.
— Пойди сюда, — повторил он в ярости. — Где фотография?
Она встала с постели. Внезапно разом хлынули слезы.
— Зачем ты меня мучаешь? Ты не любишь меня. Ты никогда меня не любил.
Она даже стала ломать руки — так несправедливо, жестоко, мелко было это ночное его приставанье. Он смотрел почти брезгливо на ее искаженное слезами, по-лягушачьи вдруг разъехавшееся лицо.
— Я спрашиваю, где фотография?
— Господи… пустяки какие… глупости какие… вот она… вот фотография!
Она быстро перелистала альбом. Фотографии не было.
— Сам выронил, наверное… — Фотографии не было ни под столом, ни на диване, ни под вышитой скатеркой. — Я не знаю, где фотография, — сказала она наконец. — Завтра найду.
— Нет, ты сегодня найдешь… — Он схватил ее за руку повыше кисти. — Ты сегодня найдешь или… я дам тебе в морду..
Какое-то бранное гнусное слово застряло еще в его зубах. Это было даже больше того, к чему она привыкла. Слезы ее мгновенно просохли.
— Ты с ума сошел… хам! Кому нужна твоя фотография?
Его рука даже отъехала на сторону — так с размаху ударить по этой тоненькой шее, по искаженному некрасивому лицу.
— Иди спать… дура. А фотографий не смей показывать… никому не смей! Кровинушка… недалеко от братца шагаешь. Его вот выкинут из партии за разные художества… голым останется. Партийный билет только и есть. Ни образования, ни способностей — вчистую.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Небось разболталась по-семейному, размякла… Ложись спать. Смотреть тошно.
Он забрал подушку и одеяло и ушел спать на диване. Она лежала и смотрела перед собой. Жизнь была испорчена, безрадостная жизнь, отягощенная детьми. Дети. Больная жалость к ним. Завтра ушла бы. Сумела бы еще повернуть свою жизнь. Не все проскользнули годы. Ночь шла. Только под утро, с мокрыми, непросыхающими щеками, она заснула. Разбудил малыш. Привычно возился, покряхтывал, привычно стояла она подле него. Он утоленно, с глазами, еще опутанными сном, полез под одеяло. Она оглянулась. Диван был пуст. Алибаева не было. Время едва подползало к половине восьмого. Уже ушел и даже не вскипятил себе чаю. Так и надо. Бешеный, сумасшедший человек. Из-за чего? Из-за дрянной ненужной фотографии! Она даже содрогнулась — так ненавидела она его сейчас. Хорошо, что он ушел, очистил воздух от своей злобы. А она-то обрадовалась его ночному возвращению, подсела поближе… даже хотела просунуть голову под его руку. Дура. Можно было еще на полчаса закрыть глаза, забыться, пока не проснулись ребята.
…В девятом часу Алибаев зашел в свой служебный кабинет. Кабинет был скучен и тесен. Накопились бумаги. Он перелистал было их, но сейчас же оставил. Иное тревожило его. Полчаса спустя от заведующего личным столом, такого же унылого и грузного, как его разбухшие папки, он узнал, что интересовались вчера его личным делом. Какой еще учет специалистов? Шевелится Япония. Да… знаете ли, Дальний Восток… всегда как на вулкане. Поверх очков смотрели обвислые геморроидальные глаза. Кто спрашивал его личное дело? У человека был мандат от горкома. За грязным окном кабинета краснела кирпичная стена. Подтеки известки несокрушимо связали эту тюремного вида стену. Ни одного часа, ни одной минуты в этой просиженной, прокуренной комнате! Приход Свияжинова, пропавшая фотография, личное дело, которое вдруг кому-то понадобилось… Денек на бережку. Золотые коронки во рту. Щегольская панама и негодованье, и испуг, и отчаяние тучного, захотевшего тоже хлебнуть, но так, чтобы только хлебнуть и сейчас же отползти, отдышаться человека. О, он повалит его, если придется… опадет туговатый животик, и перестанут атласно лосниться выбритые самодовольные щеки. А пока… запросто себя он не сдаст. Не одними только инспекционными целями была ограничена его трехдневная поездка. Только бы сегодняшний единственный день протянуть до ночи.
