Владимир Лидин - Три повести
Все так же величественно молчал, глядел на залив Иевлев.
— Я добавлю, — продолжил Алибаев. — Японские мечты простираются, конечно, и дальше… вплоть до Байкала. Но это, по крайней мере на ближайшие годы, дело предположительное. Забайкалье большевики не отдадут. Слишком очевидна угроза Сибири и даже Уралу… а на Сибирь и Урал у них сейчас все надежды. Восточную базу угля и металлургии готовят. Но если японцы отхватят Уссурийский край до Амура, за него большевики драться не станут. В военном отношении Япония в одном из первых рядов… а что касается Америки, то Америка сама с большой охотой будет приветствовать политику открытых дверей на всем Дальнем Востоке… если только Япония на это пойдет.
— Видите ли, я не политик… я только банковский работник, — ответил Иевлев. — Мы исходим из точного баланса… а я здесь вижу только политику, но без всякого реального баланса. Для какого черта, извините, я буду рисковать своей шкурой во имя каких-то там интересов японцев? Русский-то капитал возвратится сюда или нет? И на каких началах? На концессионных началах?
Он утратил свою невозмутимость. Даже толстая его грудь заходила под шелковой полосатой рубахой.
— Меня удивляет, что именно вы, банковский работник, задаете такие вопросы. Тут дело не в политике, а в разумном понимании живых интересов. Население-то все-таки остается русским в основе. Японский капитал не может рассчитывать на полное овладение всеми отраслями промышленности. Ведь это означало бы резкий поворот симпатий всего населения в обратную сторону. Во всяком случае, частновладельческие права будут сохранены или выкуплены или даже восстановлены хотя бы на концессионных началах. А потом… извините, Константин Алексеевич, кое-что в вас мне сейчас непонятно. Ведь вас никто ни к чему активному не побуждает. Речь идет только о чисто деловых сведениях… о характере тех же кредитных операций, о суммах вложений, о контрольных цифрах по краевому бюджету… разумеется, и со всеми теми суммами, которые официально не оглашаются. Между прочим, я получил с оказией письмо из Харбина… там сейчас в определенных кругах весьма бодрое настроение. Вам известно, что ряду крупных деятелей по ту сторону океана — я имею в виду Америку — весьма небезразлична судьба этого края.
— И все-таки не желаю, — с каким-то туповатым упорством сказал опять Иевлев. — Не желаю. Не верю. Выхожу из игры. У меня, знаете ли, сынишка интересуется корабельным делом… думаю устроить в морской техникум. А Уссурийского края большевики не отдадут. Будут драться. И, пожалуй, расколошматят япошек… чертова силища, как ни вертите.
Скулы Алибаева поиграли и опять выперли углами.
— Я вас не убеждаю. Но только согласитесь… странновато… ведь вы давали же сведения.
— Давал, а теперь не хочу. Не желаю. — Иевлев вдруг расстроился. Все было знойно и мирно на этом тишайшем берегу, а вот подбирался к нему, и теребил его, и волновал этот скуластый круглоголовый человек. — И, знаете ли, и вам не советую. Я профит от этого дела имел… — он сказал непристойное слово, — а забот и беспокойства по горло!
Ненавистны, даже опасны становились и благонамеренная щегольская панама, и выбритые глянцевитые щеки, и золотые коронки в розовом рту.
— Я, может быть, вас не предупредил в свое время, — сказал Алибаев учтиво, — но ведь здесь широкая организация… не кустарничество, а построенная по военному принципу организация. Конечно, нельзя вас назвать активным участником… но кое-что было. Это ведь, знаете, не вычеркнешь. И это и на вас налагает ответственность… ведь если бы вы в случае чего захотели с кем-нибудь поделиться… ну, вы понимаете сами, о чем я говорю… то по правилам организации — и то обстоятельство, что у нас с вами детки, не поможет…
— Да я… чтобы я… — даже съехала на затылок от возбуждения, от волнения панама, — никогда в жизни. Гроб. Ни единым словом, поверьте. Но только сейчас… сейчас увольте. Не могу. Бесполезен.
Ах, стоило только зацепиться ноготком, и уже увязили его, потянули, затормошили, поставили перед фактом, что кое-что было… кое-что уже где-то записано. Голубая бухта, бережок, припасенные пирожки — все померкло. Он тоскливо глядел на этот мир, который не мог стать сызнова радостным. Какая-то кислота проела его. Алибаев молчал. Лучше бы говорил, негодовал, убеждал этот человек. Но он молчал. Скулы его остро торчали. Срезанные монгольские глазки узились, видели какие-то свои перспективы.
— Денек-то, — сказал наконец Иевлев неверным одеревеневшим голосом. — Побаловала нас все-таки осень.
— Денек хороший, — ответил коротко Алибаев.
Скорее бы возвратились жены с детьми. Рвут какой-то кислый дикий виноград, от которого сводит скулы. А что, если и на самом деле прав этот странный упрямый человек? Японцам, чтобы появиться во Владивостоке, семь часов ходу. Создадут базу для наступления по материку, отрежут Уссурийский край, подчинят своему влиянию, допустят городские самоуправления… достаточно все-таки для этого умны… как поступили с Кореей, с Формозой, как поступят с Маньчжурией. Какими тогда страхами, опасностями, мнительностью отпишется он… для тех, кого имеет в виду Алибаев, безразлична его мнительность. Им нужно обеспечение, знание фондов, длительное подготовительное знакомство с характером кредитных операций, вложений, переселенческих дел. Даже опадали, теряли свою упругую округлость гладко выбритые щеки. Испорченный день. И потом надолго протянуто это чувство какой-то всепроникающей кислоты, проевшей и его жизнь.
— А если бы я согласился вернуть то, что получил? — сказал он вдруг. — Знаете ли, и не получал, и не участвовал.
Ему так и захотелось, страстно, взволнованно захотелось вернуть эту тысячу иен, которую получил он от Алибаева.
— Вы получали за работу, — ответил Алибаев жестко. — Следовательно, они принадлежат вам, и никто их у вас не возьмет.
— Знаете ли, очень прямолинейно… очень прямолинейно все это.
— Как на войне, — так же жестко и коротко сказал Алибаев. — Ведь не в бирюльки же мы с вами играли… знаете, как это называется на языке закона? Экономическая контрреволюция. Статья пятьдесят восемь.
Или он запугивал, или действительно был немилосерден, жесток — этот полувоенный монгольского облика человек. Нет, не было уже и не могло быть прежнего спокойствия. Море бестолково плескалось, и только белохвостый орлан безмятежно парил над ними в высоте. Вероятно, принимал он их, лежащих на бережку, за каких-то двух черепах или полозов.
Наконец-то возвратились с грудами кислого мелкого винограда жены с детьми. С трудом и без вкуса он жевал пирожок. Пароход должен прийти только к вечеру. Значит, весь день лежать, таскаться по острову, набивать оскомину виноградом… и даже морской техникум поблек, выветрился. Они были плохо настроены, эти всегда недовольные, всегда прокисшие мужья. Даже дети не радовали их, и равнодушно, как на лишнюю тяжесть, глядели они на корзинки с виноградом. Только в шестом часу вечера кончилось это бесцельное и томительное странствование по острову. Пароходик пришел переполненный. Они втиснулись на палубу и растеряли друг друга. Впрочем, и не искал Иевлев своего спутника. И во Владивостоке не торопился сойти, давая схлынуть пароходной толпе.
Мальчики бежали впереди. Алибаев одолевал гору.
— Вечером мне придется побывать у Калюжного, — сказал он жене. — Я обещал к заседанию подготовить материалы.
Даже в выходной день он не мог остаться дома. Опять предстояло ей провести вечер одной. У нее выработалась привычка покорности. Бледноватой, незаметной подругой была она этому человеку. Она накормила ребят, вымыла им ноги, стала укладывать. Алибаев писал. Когда начало смеркаться, он вышел из дома, опять спустился по улице вниз. У кинематографа горели огни. Гуляющая толпа неторопливо шаркала подошвами. Он пересек улицу и погрузился в темноту знакомых крутых уличек. Дважды-трижды прошел он не спеша мимо всех этих вывесок обувщиков и дантистов. Гигантская челюсть на вывеске белела клавишами зубов. Уличка была пуста. Наконец Алибаев перешел на другую сторону и позвонил у подъезда. Не с обычной поспешностью открыли ему в этот раз. Он вошел. Совсем незнакомый, но такой же учтивый, присвистывающий, кланяющийся человечек стоял перед ним.
— Мне нужен доктор…
— Я — доктор, — сказал человечек по-русски, — только сегодня уже поздно немного.
Он выжидательно втянул струйку воздуха и поклонился.
— Мне нужен доктор Чан-Себи, — сказал Алибаев недоуменно.
— Чан-Себи уехал… в Чосен уехал, — ответил человек, кланяясь.
— Он уехал в Корею?
— Уже давно… уже неделю уехал в Чосен. — Человек втягивал воздух и лгал. Глаза его улыбались, учтиво-непроницаемые, знакомо никогда не пускающие в себя глаза. — Пожалуйста, завтра утром… пожалуйста.
