Владимир Лидин - Три повести
— Чан-Себи уехал… в Чосен уехал, — ответил человек, кланяясь.
— Он уехал в Корею?
— Уже давно… уже неделю уехал в Чосен. — Человек втягивал воздух и лгал. Глаза его улыбались, учтиво-непроницаемые, знакомо никогда не пускающие в себя глаза. — Пожалуйста, завтра утром… пожалуйста.
Он делал меленькие движения, оттесняя посетителя к выходу. Да и оставалось одно — попятиться, скрыть свое изумление и выйти. Еще раз учтиво и как бы издевательски поклонился ему человек на самом пороге и закрыл дверь. Зубы на вывеске белели в самодовольном оскале. Уличка была темна. Алибаев медленно перешел на другую сторону. Что произошло? А, очевидно, нечто произошло. Иначе так мгновенно не исчез бы этот доктор. Иначе не появился бы словно ничего не знающий, непроницаемый его заместитель. Тишина улички была нарушена. Алибаев прошел ее до конца и оглянулся. Никто не шел за ним. Тяжелая испарина липко покрывала все тело. Он вытер лоб. Проклятый город. Проклятый климат! Лоб опять мгновенно намок. Вечерняя толпа по-прежнему шаркала подошвами. Выкидывая искры и дым, прошел паровоз под виадуком Уссурийской дороги. Не проглядел ли он, Алибаев, чего-то, не изложил ли уже где следует их разговор сегодняшний тупой и неподатливый собеседник? Он шел бесцельно и вытирал лоб. Испарина душила его. Новые решения возникали и тотчас же потухали. Достаточно выдернуть одну только ниточку, чтобы распалась вся эта с таким сложным усердием сотканная ткань. И здесь никто не будет щадить другого… а валиться будут, как сосны, во всю длину, разбивая других на пути. Улицы казались теснинами. Чужая равнодушная толпа была занята своими делами и отдыхом. В городском саду играл духовой оркестр. Трубы были басовиты и как бы сыто отрыгивали. Скрытные, ненадежные, таинственные люди. У них круговая порука… а здесь только оглядывайся, только ожидай удара!
Мокрый, с тяжело бьющимся сердцем он возвращался домой. Какие-то новые решения все же возникли, получили очертания. Наконец он был дома. Утлый дом, утлая судьба. Провинциальные огурчишки и дыньки на грядках. Жена не спала. Он вошел в дом и оглядел привычное жилище. Но даже кроватки мальчиков не пробудили в нем ни одного чувства. Он не испытывал ни сочувствия к ним, ни сожаления. Пиджак противно намок под мышками. И рубашку надо было сдирать, как компресс.
— Завтра с утра придется уехать, — сказал он коротко. — Надо обследовать базы. Приезжает комиссия из Москвы.
Она спросила:
— Надолго?
— Дня на три. Ты приготовь мне на дорогу чего-нибудь… хлеба там, сахару.
Не раз уезжал он в эти трехдневные и недельные поездки. Сваливались московские ревизии. Он не лег, а остался за своим столом. Жена уснула и проснулась в первом часу. Он все еще писал, перечеркивал, рвал какие-то бумаги, выдвигал ящики. Наконец башмаки его стукнули о пол. Он лег, подвинулся к ней и обнял ее.
— Всё дела и дела, — сказал он с непривычной нежностью, — даже поговорить с тобой как следует не остается времени… да и мальчишек пора учить. Вырастут неучами.
Она ждала, что он скажет еще. Но он ничего не сказал. Рука, обнимавшая ее плечо, тяжелела. Рот открывался. Он спал.
В седьмом часу утра, наскоро все собрав и простившись, он вышел из дома. Она вспомнила, что даже не успела спросить, в какую он сторону едет: к Посьету или к Находке? Но его башмаки уже торопливо стучали по мосткам тротуара.
XVIII
Так егерю и не пришлось искать след. И без него уже давно ухватили, вытягивали звено за звеном цепь, и без него наполнялись истинным своим смыслом иероглифы. Признаваясь во всем, Головлев показал, что есть и иные, знающие побольше, чем он. Однако продолжают они благополучную жизнь, а он должен за них отвечать. Так всплыл бывший штабс-капитан из разведывательного управления Каппеля. Только ни его имени, ни места службы и жительства Головлев не знал. Знал он лишь его не то калмыцкий, не то бурятский облик и то, что жительствует он во Владивостоке. Были и двое других, тоже скрывших своё каппелевское прошлое, но слыхал он, что оба успели бежать и находятся в Корее.
…Прямо с пристани Свияжинов направился к дому сестры. Некая сложная догадка вырастала из головлевского признания. Откуда пришел во Владивосток Алибаев? Даже в первый день своего возвращения Свияжинов ощутил отчужденность, недружелюбие этого человека. Тогда объяснил он себе это боязнью, что останется Свияжинов в их тесном доме, стеснит семейный порядок жизни. Но в памяти подбиралось сейчас и другое: память сохранила давний алибаевский облик. Откуда пришел он тогда в развороченный, еще не остывший Владивосток? Почему перекинуло его именно в эту горячку из Забайкалья? Все тогда было еще неверно и смутно: и обладание этим городом, и молодые неокрепшие силы, и возможность новых вторжений, и горячий след оккупации. Впрочем, в те годы не слишком пристально останавливался он на многом. Сестра по-девчоночьи выскочила замуж за случайного человека, — он не одобрял тогда этого и только как-то мельком невзлюбил с самого начала полумонгольского вида, гораздо старше Ксении, Алибаева.
Облик, который в подробностях восстановил Головлев, какими-то отдаленными своими чертами совпадал с этим обликом… на самом деле, не именно ли калмыцкое, степное, скуластое было в этом человеке? А ведь именно калмыцкое каппелевское войско разоружали они в Никольске-Уссурийском. Как бы просвечивающей географической сеткой прошлое еще покрывало этот берег. Борьба с отсталостью, борьба за то, чтобы поднять, промышленно его вооружить. Тысячи могил, наскоро засыпанных в распадках и на склонах сопок, — он сам шел этой дорогой, сам хоронил, набивал плечо отдачей от винтовки, сам восстанавливал, сам заново строил… а здесь все еще гнездился кто-то, высматривал, срывал работу…
Он открыл знакомую с детства калитку. Даже скрип ее остался прежний, как в детстве. Он вошел в дом. Шипел примус, сестра готовила завтрак. Старший племянник был у товарища. Младший пересыпал песок возле грядок. Ксения обрадовалась брату в своем одиночестве.
— Где же ты пропадал? Хочешь чаю… может быть, кофе?
Он сел.
— Нет, спасибо. Я завтракал. Как ты живешь?
Она развела худыми руками.
— Как видишь.
— Ну все-таки хорошо живешь, мирно?
— По-семейному живу, Алеша.
Она была все еще миловидна в своем утреннем платье с цветочками.
— Муж не обижает?
— Все мужья одинаковы. Да и забот немало… даже нельзя осуждать.
Ему стало жаль ее. Стародавняя женская судьба. А были задатки… могла бы увидеть не только пеленки и примусы.
— Муж на службе?
— Уехал.
— Куда?
Сразу как-то завяла основная цель его приезда.
— В инспекцию.
— Далеко?
— Вероятно, к Посьету. Он тебе нужен?
— Да… хотел побеседовать. Говорят, он толковый человек. Не перешел бы он на другую работу?
Она покачала головой.
— Навряд ли. У него есть сейчас виды… может быть, мы уедем в Дайрен.
— Вот как! Это зачем же?
— Открывают представительство.
Ей хотелось поговорить с ним искренне. Конечно, отошел он за эти годы, но все-таки был он — брат, и вместе они росли в этом домике.
— Разве в Дайрене открывают представительство?
— Да, говорят. А он знает языки, — добавила она не без гордости.
— Да ну… какие же?
— Знает китайский.
Он помолчал.
— Ты довольна?
— Как сказать… разумеется. Все-таки интересно. А Владивосток поднадоел… Я сварю кофе.
— Нет, не хочу кофе. — Он прошелся по комнате. — Когда же он успел изучить китайский язык? — спросил он мельком.
— Еще в Забайкалье…
Он усмехнулся.
— Все-таки чудно́… в детстве мы росли с тобой вместе, а теперь я даже не знаю, кто твой муж, откуда родом… как ты его встретила… ничего не знаю.
— Ну, это давняя история, Алеша. Встретила, как все девчонки встречают… разве тут запомнишь. Казался не похожим на всех… ну и всё.
Она прищурилась, словно вызывая в себе давний образ.
— А ведь в нем, наверное, монгольская кровь…
— В нем не монгольская… в нем бешеная кровь. Когда вспылит, он может убить человека.
— Бил тебя? — поинтересовался он.
— Нет, меня не бил.
Он решил — бил. Бил эту бледную, безропотную жену. И детей, наверное, называл щенками.
— Бешеная кровь не определение… и русский может быть бешеным. Все-таки он монгол или бурят, что ли… он никогда тебе не говорил?
— Степи он любит, — ответила она задумчиво. — Конечно, есть у него это в крови. Говорят, он на калмыка скорее похож… и ребята вот в него тоже… ничего от меня не взяли. И такие же упрямые, с норовом… характеры уже образуются.
— Живешь с мужем, имеешь детей и даже не знаешь, кто он… эх, ты! — Он прошелся и хлопнул ее шутливо по лбу. — А видишь ли, все-таки прежде чем приглашать человека, хотелось бы лучше его узнать. Он ведь в армии был?
