Я шкурой помню наползавший танк - Юрий Иванович Хоба
Во-первых, на фронте временное затишье, во-вторых, грешно не воспользоваться погожими деньками, а в-третьих, ладони начали забывать передаваемую через вёсла упругость речных перекатов.
Молодое вино осенней реки
Когда я начал описывать, дело было ещё до войны, прелести путешествий по малым рекам, Федор Конюхов иронично улыбнулся: дескать, каждый кулик горазд хвалить болото, кроме которого, может быть, ничего лучшего не видывал.
Конечно, покоритель всех мыслимых полюсов планеты имеет полное право на здоровый скептицизм. Однако я больше чем уверен, что знаменитый море– и воздухоплаватель перестанет ехидно улыбаться, окажись его лодка распятой на сучьях лежащего поперек русла Сюурлей карагача.
Топляков здесь сотни. Они так плотно наслаиваются друг на дружку, что река вынуждена искать обходные пути. Возле плотин со временем образуются заводи, по которым раскатывают флотилии опавших листьев.
Вообще-то, в байрачном лесу настолько тихо, что о происходящем под солнцем смятении остается догадываться по дрожи неохватных дубов, да разбойничьему свисту. Его издают сбитые шквалами желуди. Они насквозь пронзают кокетливые шляпы грибов-лисичек и заставляют вздрагивать толстошкурых кабанов.
Ну а когда пойма наполнена умиротворением, Сюурлей и вовсе кажется монастырской послушницей. Она смиренно припадает к храмовым колоннам вековых ясеней и вполголоса творит молитву солнечному дню.
Однако мертвые клыки топляков мешают начать здесь свой путь. По сухопутью добираемся до Белояровки, где на речной отмели видны оставленные сверзнувшимся с каменного моста панцирником глубокие вмятины, и осторожно сползаем крутым серпантином к дороге, которая в точности повторяет изгибы Сюурлей.
Фёдор Конюхов советует развязать
В семи или восьми километрах ниже по течению в байрачном лесу обнаруживаем прореху. Здесь колея делает ответвление к урезу воды. На галечной отмели коровьи лепешки, ожоги костров и окурки. Некоторые из них хранят отпечатки губной помады.
– Пляж и водопой в одной ипостаси, – говорит наш кормчий, расчищая среди лепешек и окурков местечко для плавсредства.
Жалкое это зрелище – надувная лодка с увядшими бортами. Чем-то она даже напоминает снятые мародерами с убитого воина доспехи. Однако достаточно четверти часа, чтобы наполнить отсеки животворящим воздухом.
Остается лишь разместить в носу бутылку газировки, еду, фотоаппарат, походный блокнот, да подвязать якорь, которому все чаще приходится довольствоваться ролью декоративного украшения.
Якорь с намеком. Такие дарят завязавшим пьянчужкам и отставным мореходам. Мол, пображничал, побродил по белу свету – пора и на боковую.
Однако Фёдор Конюхов, которому осталось протоптать тропу для собачьей упряжки в самую глубокую океанскую впадину, посоветовал якорь развязать.
– Пока у тебя есть интерес к прекрасному полу и дорогам, – сказал он, – значит, жизнь твоя продолжается. Хоть на пузе ползи, но не будь камнем на распутье.
Топляков по курсу не предвидится. Поэтому позволяю себе маленькую вольность. Лежу на спине, перекуриваю, вместо руля использую голые пятки. И заодно благодарю небеса, что населили Сюурлей не пираньями, а беззубыми верховодками. Впрочем, те тоже ведут себя агрессивно. Так и норовят отщипнуть палец или малую толику лодыжки. Пришлось поделиться с нахалками половиной батона.
Налетели сворой, погнали в сторону берега, где желтым догорала свеча коровяка. А я продолжал рулить пятками до тех пор, пока ноздри не потревожил запах свинофермы.
Звери лютые
Чихать, а равно издавать громки звуки другими, помимо носа, частями тела на природе не рекомендуется. Иначе будешь жалеть, что вспугнул дремавший в прибрежных кустиках выводок диких поросят. Особенно, если в кадре останется лишь разбуженная копытцами пыль.
Впрочем, некоторое утешение вскоре получил от пастуха, который гнал коров на водопой. По пятам всадника следовал жеребенок, такой же игривый, как и всё, что только начало осваиваться в этом мире.
– Диких кабанов, – сказал ковбой, – больше, чем грязи после дождика. Поживите недельку-другую…
– «Больше грязи» – это сколько?
– Шурин-егерь сказал, что более двух тысяч. Своих, да с линии фронта набежавших. Кукурузу, свеклу подчистую убирают. И волков развелась прорва. На вечерней зорьке рассядутся по окрестным холмам и как запоют… Чистые тебе кумушки на сельской свадьбе.
– Клыки на жеребенка точат?
– А кто им позволит? – потряс кнутом пастух. – Так перетяну, что шкура лопнет. Да и не волк страшен.
Ковбой прав. В списке опасных существ планеты значатся: крокодилы, пресноводные улитки, собаки, змеи и комары, а волков нет. Наиболее кровожадные гарпии, как мне кажется, обитают в среднем течение Миуса. Против них бессильны разложенные по периметру костры и самые радикальные мази. Чтобы не быть заживо съеденными злобными кровопийцами, я плыл по Миусу ночью, освещая себе путь фонариком, а днем бросал якорь на ветродуе и отсыпался.
Однако и это не спасало. К исходу путешествия меня едва не приняли за вражеского лазутчика. А всё по милости девицы с погонами прапорщика погранвойск, которая целый час пыталась обнаружить сходство вклеенной в паспорт фотографии с моей опухшей от укусов физиономией.
За поворотом – поворот
Нет, Федор все-таки напрасно иронизирует по поводу малых рек. Конечно, Сюурлей не Тихий океан, а труба моего плавсредства, как говорится, пониже, чем на патентованных лодках великого путешественника.
Но океан подобен пустыне, а здесь за каждым поворотом что-нибудь новенькое. Упорхнувший в чащу выводок диких поросят, мыслящий образами пастух, рыбак на подгнившем мостике, такой же ветхий, как и само деревянное сооружение.
– Похвастайтесь уловом, – прошу.
– Нечем, – откликнулся дед. – Пара карасей – не добыча.
– А где знаменитая шемайка?
– Как началась война, так она и вовсе перестала заходить в нашу речку. Шемайка – рыба чуткая, шумных мест избегает. Нет, фотографировать меня не следует. Как чего? От бабки и алиментов скрываюсь, – расхохотался ветхозаветный рыбак.
Чуть ниже по течению отдельно лежащий валун на правом берегу. Камень, как камень, только выкрашен серебрянкой и алая звезда в верхнем углу. Ни даты, ни имени, просто безмолвный знак, что кто-то о ком-то помнит до сих пор. Гребу вполсилы, большей частью доверяя лодку течению. Ведь природа и люди оставили для свободного плавания малый отрезок пути. По корме – острые сучья топляков, впереди – граница.
Следующую остановку делаю у подвесного моста через Сюурлей. Его доски, словно клавиши рассохшегося фортепиано, откликаются на каждый шаг. А еще мост едва внятно общается с рекой на языке ветра-низовки, который сулит скорое ненастье.
Я вижу, каким оно будет. Вначале падут туманы, затем их сменят тягучие, как песнопение волчьих стай, дожди, а в байрачном лесу пуще прежнего засвищут желуди, которые насквозь прошивают грибные шляпки и заставляют вздрагивать толстошкурых кабанов.
Но ненастье грядет не сегодня или завтра. И
