Александр Великанов - Степные хищники
В ту ночь приснился Усте Егор Грызлов. С наглой усмешкой он звал: «Брось Ваську! Иди ко мне! Со мной миловаться не в пример слаще». Противная рябая рожа наклоняется над Устей, дышит самогонным перегаром. Развернувшись, Устя изо всех сил ударила Егора кулаком. С губ сорвалось грязное ругательство… Вскрикнув, она проснулась и замерла, — не слышал ли Вася, но тот спал мертвым сном. Больше она не могла уснуть.
К прежним заботам Усти прибавился еще страх, как бы нечаянно во сне не проговориться, не выдать себя. Наряду с этим росло возмущение: «До каких же пор мне бояться и врать? Неужели, узнав правду, Вася разлюбит, не поймет, почему это случилось, что заставило меня стать бандиткой?»
Чем дольше думала Устинья, тем сильнее крепло в ней решение рассказать правду всю без утайки.
«В степи один на один, без помехи, я ему всё и открою, а там будь что будет!» — бесповоротно решила Устя.
Помешало совершенно непредвиденное обстоятельство: ночью налетевшим снежным бураном, первым в этом году, угнало неведомо куда целый табун лошадей, и весь наличный состав Отделения во главе с начальником бросился на поиски. Почти две недели Щеглова не было дома, пока по телеграмме из Бузулука не нашли табун близ деревни Глушицы, почти за двести верст от Синявского.
Щеглов приехал веселый: ни одна лошадь из двухсот не потерялась, не искалечилась. За обедом он шутил, смеялся, а потом рассказал между прочим:
— В Соболеве поймали бандита-сапожковца. Жил по подложным документам.
— Так им же было помилование, — с виду спокойно заметила Устя.
— Это тем, кто явился с повинной, а этот скрывался, — возразил Щеглов и, нахмурившись, добавил: — Была бы моя воля, — я ни тех, ни других, ни одного гада не помиловал бы.
После этого Устя не решилась открыться мужу.
Не успели во Втором отделении оправиться от треволнений, вызванных пропажей табуна, как подоспела новая беда — волки. Как говорится, пошла Настя по напастям. Голодные, сбившиеся в большие стаи, они рыскали по степи, истребляя все живое — от мышонка до верблюда. День ото дня хищники становились всё нахальнее, предприимчивее, злее. Табунщики рассказывали такое, что Щеглов не знал, верить или нет.
— Фронт, что ли, у вас там открылся?! — ворчал начальник Отделения, подписывая требование на новую цинку патронов.
— Посмотрите сами! — предлагал старший табунщик.
— Посмотрю, — ответил Щеглов и приказал Гришину седлать коня.
— Мне с вами ехать? — спросил коновод.
— Да.
Перед тем как отправиться, Щеглов заехал домой.
— Далеко ли? — справилась Устя.
— На ночевку к табунам.
— Возьми меня с собою!
— Замерзнешь.
— Ништо! Еще тебя погрею, а одной дома скучно.
— Поедем, — согласился Щеглов. — Гришин, останешься домоседничать.
— Пусть мне будет хуже! — обрадовался коновод.
Хрупая по подмерзшим кочкам грязи на хуторской улице, всадники выехали за околицу и пустили лошадей размашистой рысью. Оттепель последних дней согнала нанесенный бураном снег, и лишь кое-где за пучками травы, как седина в бороде, прятались уцелевшие комья его.
Панченко рассказывал:
— Как стемнеет, они и начинают шастать стаями штук по сто, а то и больше.
— Как это в темноте ты сосчитал? — усмехнулся Щеглов.
— По глазам. Глаза-то горят, как угли. Потом по звуку: как завоют со всех сторон, — оторопь берет. Мы, конечное дело, открываем стрельбу и воюем до утра. Сегодня сами увидите.
На место приехали перед закатом. В широком логу паслись лошади. На окрестных увалах маячили дежурные табунщики. Щеглов проехал на стан. Пока пили чай и закусывали, начало смеркаться. Отдыхавшие на стану табунщики стали собираться.
— Пошли и мы! — сказал Щеглов.
Устя и он остановилась на гребне увала. Отсюда на добрый десяток километров, как на ладони, виднелась уходившая на юг к Уралу степь. Там, за горизонтом, по берегам многоводной реки — урема, густые заросли мелкого чернолесья. В уреме плодились и размножались четвероногие бандиты. За годы войны никто не охотился за ними, никто не тревожил, и волки развелись в невиданном количестве.
Подошел Панченко.
— Какие будут распоряжения, товарищ начальник?
— Никаких. Действуйте сами! Хотя… давайте сегодня обойдемся без стрельбы, если в том не будет крайней необходимости, — поправился Щеглов.
— Как бы беды не случилось.
— Стрелять разрешаю только по верной цели.
— Что ж, укроемся в середке табуна, — в раздумье проговорил старший табунщик.
— Зачем?
— Чтобы не загрызли. Когда я пас у Овчинникова, мы так спасались. Ружьишки тогда были плохонькие, дробовые, по одному, по два на табун, и припасов в обрез. Так мы, бывало, забьемся промеж лошадей, а они кругом встанут, зубами, копытами отбиваются.
Пока разговаривали, мрак волной накрыл лощину, и вместе с темнотой пришло боязливое ожидание. Чудилось, что где-то рядом неслышно движутся серые тени. От ветра шелестит сухой бурьян, а кажется, что ступают звериные лапы. Щеглов расстегнул кобуру и пожалел, что не насыпал в карман запасных патронов.
Лошади, как и говорил Панченко, выстроились кольцом. Табунщики в середине. На увале остались Панченко и Щеглов с Устей.
— Кха! — кашлянул Панченко, и, словно в ответ, вдали послышался протяжный вой. Хриплый начавшийся на низкой ноте, он крепнул и нарастал, одновременно повышаясь в тоне, как гудок приближающегося паровоза, и вдруг оборвался на чистой звенящей ноте. Тотчас же в стороне вой подхватил другой волк, и ему отозвался третий. Волчьи песни неслись над темной степью так же, как сотни и тысячи лет тому назад, когда человек огнем и дубиной защищал свою жизнь, но все равно внушали такой же, чисто животный, страх смерти от оскаленных звериных зубов.
Влево в логу сверкнули огненно-красные точки, на мгновение сменили цвет на изумрудный, погасли и опять засветились, но гораздо ближе прежнего. В этом месте раздался вой.
— Идем к табуну! — с трудом сдерживая желание бежать, произнес Щеглов.
— Стрельнем разок? — предложил Панченко.
— Стреляй!
Пять вспышек одна за другой прорезали тьму. Вой прекратился.
— Теперь пошли! — Панченко вставил в магазин новую обойму.
За плотной стеной лошадей было уютно и безопасно.
«Такое каре не легко пробить», — подумал Щеглов, представив себе в действии сотни ног и зубов.
Шесть табунщиков сидели кружком на разостланной кошме, увидев начальника, они подвинулись, уступая место.
А вой раздавался уже неумолчно. Он то отдалялся, то приближался, но не смолкал ни на минуту.
— Не замерзла? — спросил Щеглов Устю, больше для того, чтобы не слушать этот вой.
— Как же я тебя буду отогревать, если сама замерзну? — весело отозвалась Устя и стукнула мужа по спине.
— Может быть, тепляк развести? — предложил Панченко. — У нас тут кизяки припасены.
— Лучше под утро разожжем, — отказался Щеглов.
— Тогда пологом накроемся, чтобы ветер не брал. Ребята, давайте брезент поставим!
Под брезентом было тихо, тепло и ничего не видно. Лишь изредка, когда вспыхивал огонек раскуриваемой цигарки, из мрака проявлялись суровые лица табунщиков, стволы винтовок и шапки лежавших людей. Среди ночи табун колыхнулся, по замерзшей земле затопали ноги, послышались частые резкие удары, словно костью били о кость, визг, похожий на щенячий, и снова всё стихло. Табунщики, как один, выскочили из-под брезента. Щеглов хотел последовать за ними, но Устя удержала:
— Лежи! Наверное, какой-нибудь волчишка неосторожно подвернулся под ноги и поплатился за дерзость.
— Ты откуда знаешь?
— С батей приходилось вот так же ночевать.
— Бесстрашная ты.
— Не совсем.
— Почему?
— Двух вещей боюсь.
— Каких?
— Тебя потерять — раз, и… — Устя замолчала.
— И?
— И тюрьмы.
— Что это тебе в голову взбрело думать о таких вещах?
— Сама не знаю.
Снаружи гакнули винтовочные выстрелы, немного спустя под брезент заглянул Панченко.
— Маленько попужали, — доложил он.
Глава шестнадцатая
КАТАСТРОФА
Во Втором отделении ждали приемщиков. На базу грудились приготовленные к отправке сто пятьдесят лошадей верхового сорта. В канцелярии спешно заканчивали сдаточные ведомости.
— Смотри, не подкачай! — учил командир первого взвода молодого, недавно назначенного писаря. — Приметы читай по описи, а когда кашляну, то гляди не в опись, а на лошадь и говори то, что на ней есть! Понял? Таких три штуки будет.
— Так у приемщика тоже опись, — сомневался писарь. — Заметит.
— Некогда ему будет замечать, — усмехнулся комвзвода. — Тс-с! Начальник идет!.. Правая передняя нога в чулке, правое ухо спереди ивернем, — как ни в чем не бывало продолжал он диктовать.
