Александр Великанов - Степные хищники
В воротах Щеглова встретил старший наездник, белобрысый парень маленького роста. На расцарапанном лбу у него запеклась кровь, по лицу крупными каплями стекал пот. Парень вытирал его и не мог вытереть.
— Не лошадь, а черт, анчутка какая-то! — сказал старший наездник и махнул рукой на середину двора, где стояла золотисто-рыжая кобыла. Большим огненным глазом она косилась на людей.
Хороша! Щеглов залюбовался исключительно правильными формами конского тела, блестящим отливом шерсти и стройными, словно выточенными, ногами животного.
— Эта?
— Она самая. Второй раз выводим. Как только подседлаешь, так к себе не подпускает, бросается навстречу, ровно тигра уссурийская.
— На Дальнем Востоке служил? — догадался Щеглов по сравнению.
— В Приамурье, — подтвердил парень.
— А без седла подпускает?
— Без сёдла ничего — смиренная.
Держась одной рукой за корду, Щеглов осторожно приблизился к лошади и шагах в двух от нее остановился. Кобыла не шевельнулась.
«Глаз — умный, не злобный», — определил Щеглов. Готовый каждый момент отскочить, он подошел вплотную, — ничего. Осмелев, взялся за гриву, — то же.
Самое чувствительное место, которое бережет и к которому не позволяет прикасаться необъезженный конь, — это спина, и когда Щеглов клал руку на спину рыжей, он был уверен, что в следующий момент придется давать стрекоча, и поэтому наметил, куда прыгать. Державшие корду красноармейцы (кордовые), заметив движение командира, тоже приготовились дернуть за аркан, чтобы лошадь не смяла человека, но… рука Щеглова коснулась широкой спины, погладила, даже слегка хлопнула по мягкой шерсти, и ни-че-го!
«Может быть, она седла с подпругами не выносит, а всадника терпит? — подумал Щеглов и, моментально решившись, прыгнул на лошадь. Старший наездник ахнул, а кордовые чуть не выпустили из рук веревку. Щеглов сидел и улыбался: — Эх, вы, наездники!»
Прошла минута. Чтобы послать кобылицу вперед, Щеглов тронул ее бока шенкелями[40], и тут-то началось.
Щеглов успел еще заметить входившую в ворота Устю, но затем баз, люди, лошади, земля и небо завертелись, заплясали вверх, вниз, в стороны. Кобылица взвилась на дыбы, метнулась вбок так, что кордовые потащились по земле. Старший наездник и с ним еще двое бросились к кордовым на помощь, кое-как остановили кобылу и повернули ее головой к центру база, но она тотчас же совершила молниеносный прыжок вбок и поддала задом. Щеглову показалось, что баз рухнул в преисподнюю. Изо всех сил сжимая ноги, держась одной рукой за гриву, а другой опираясь на круп, Щеглов балансировал.
«Если ляжет, — прыгну в сторону», — подумал Щеглов. Однако кобылица не легла, наоборот, она высоко подбросила зад, пряча одновременно голову между передними ногами. Щеглов напряг мышцы живота, спины, выгнулся до предела, удержался, но с ужасом почувствовал, что на шароварах лопнул кожаный ремень. Рыжая, как в цирке, семенила на задних ногах, а наездник мало-помалу съезжал вниз, потому что спустившиеся шаровары мешали охватить лошадь ногами. Следующая перекидка должна была стать роковой.
Неотрывно следившая за мужем Устя ахнула и, вырвав винтовку у табунщика, передернула затвор.
Р-раз!..
Щеглов перелетел через голову, прокатился по земле. Кобыла прыгнула на него, но кордовые разом рванули аркан, и по затылку лежащего лишь скользнуло заднее копыто. За долю секунды перед этим громко хлопнул винтовочный выстрел, и на ухе рыжей появился еще один, нигде не записанный иверень. Устя бросилась к Щеглову.
— Ва-ся!
— А если бы ты ее убила? — поднявшись и отряхивая пыль, спросил Щеглов и невольно выругался: — Черт! — Поддерживая спадавшие шаровары, он направился к выходу.
— А если бы она тебя убила? ответила Устя и добавила: — Не ходи! Обожди тут, а я иголку принесу.
Как-то раз за обедом Устя сказала:
— Мы с мамакой насоветовали сеять под зиму. Как ты думаешь, Вася?
Щеглов замялся: ему и в голову не приходило, что доведется сеять хлеб.
— Гм! И сколько же?
— По семенам, с полдесятинки. Надо бы больше, да где же взять? Весной в яровом клину добавим. Чего ты смеешься?
— Сроду не думал крестьянством заниматься.
— Ништо! Мне тоже не мерещилось выйти замуж за иногороднего, — и, словно боясь, что Василий обидится, Устя прильнула щекой к его небритой щеке: — Колючий ты мой!
«Иногородний» его не обидел, но заинтересовал.
— Разве казачкам нельзя было выходить за иногородних?
— Когда нельзя! Но неохота же жить с голодранцем.
— Не каждый иногородний голодранец, да и не каждый казак богач. Если память не изменяет, то по Уральской области было около 25 процентов безлошадных, несамостоятельных казачьих хозяйств.
— Ктой-то их считал? — не поверила Устя.
— Статистики.
— Никогда не думала, что людям до нашей жизни дело есть.
В ближайшее воскресенье молодые запрягли в телегу пару коней, положили плуг, борону, мешок с продуктами, баклагу с водой, чугунный котелок и спозаранку выехали в степь. Солнце еще не встало, и смоченная холодной росой трава матово светилась миллиардами жемчужных бусинок. Высоко на небе золотисто-розовым цветом горели прозрачные облака. Сытые, отгулявшиеся на выпасах лошади бежали без понуканий. Подражая опытным лихим лошадникам, Щеглов правил с особенной небрежной манерой. Казалось, что вожжи вот-вот выпадут из рук, на самом же деле за показной беспечностью крылась ежеминутная готовность сдержать, привести к повиновению испугавшихся или взыгравших от сытости лошадей. Устя, сидя рядом с мужем, счастливо улыбалась.
— Когда я была девчонкой, мы с Андрюшей играли в пахарей. — При упоминании о брате улыбка на миг сбежала с лица, и в глазах зажглись недобрые огоньки. — Андрюша был плугарем, а я погонычем. Мы садились в колоду, запрягали старые ведра, клали коряжину-плуг, вместо бороны — сломанные грабли и отправлялись на дальние участки. А теперь я на самом деле еду с тобой. Хорошо?
На пашне верховодила Устя, а Щеглов выполнял несложные обязанности погоныча. Впрочем, на большее он не претендовал и от души любовался сноровкой жены, быстро наладившей плуг, уверенно ходившей бороздою. А как вкусна была полевая каша, с каким аппетитом они выскребли донышко котла! Под свежим впечатлением дня, под обаянием Устиной красоты Щеглов уже начинал строить планы, как он будет жить до старости здесь, в Гуменном, сделается заправским казаком-хлеборобом, будет учить гуменновских казачат и взрослых грамоте, организует сельскохозяйственную коммуну.
Поздно вечером они, усталые, улеглись рядышком, устроив изголовье на дышле повозки. В ногах пока ненужный тулуп. Он пригодится, когда к концу ночи земное тепло улетит к вызвездившемуся небу. Щеглов, горожанин, впервые в жизни испытал прелесть тяжелого труда земледельца; свинцово-каменную усталость мышц и ни с чем не сравнимое блаженство отдыха под чистым небом, на соломе, во тьме, напоенной запахом чернобыльника и свежевывороченных пластов земли. Радостного настроения не могли испортить ни липнувшая к телу пропитанная потом рубаха, ни саднившие мозоли на руках.
— Тишь, благодать, — произнес Василий и неожиданно вспомнил: — Не подумаешь, что совсем недавно здесь грохотали пушки, люди бились насмерть.
— Тс-с! Молчи! Я не хочу вспоминать об этом. — И Устя зажала мужу рот. — Вася, а при Советской власти багренье будет? — спросила она.
— А что это за штука?
— Ты не знаешь, что такое багренье?!
— Что-то такое слышал… кажется, так рыбу ловят.
— Ну, да. Только это не просто ловля, а большой праздник. Всё войско съезжалось на Урал на ятови[41] и баграми ловило осетров, белуг, разнорыбицу. Ой, Вася, что делалось! Посмотрел бы. Народа по обоим берегам черным-черно, стоят, ждут сигнального выстрела. А потом, когда пушка ударит, вперегонки хлынут на лед — с пешнями, с баграми — и давай долбить лунки. От шума рыба начинает шастать туда-сюда, а тут лес багров, и на какой не то обязательно напорется. Только и слышно: «Братуха, скоро, скоро!» Баграчей на помощь зовут. Глядишь, выволокли на лед белужину пудов на десять, а то и больше. Инший раз двадцатипятипудовые попадались. Если икряная, — одной икры рублей на сто продадут. Я всё бога молила, чтобы он батяне такую рыбину послал, только не на первой ятови, — поправилась Устя.
— Почему же не на первой?
— Э-э, с первой ятови весь улов шел царю в презент. Какой же мне был интерес царю счастье вымаливать? — засмеялась Устинья.
— Ишь ты какая! — улыбнулся Василий. — Что же, исполнилась твоя молитва?
Устя вздохнула.
Долго еще говорили они. Неподалеку звучно фыркали спутанные кони. В далекой темно-синой вышине мерцали звезды, и чудилось, что льется от них на землю искрометными струйками сокровенное дотоле счастье.
