Александр Великанов - Степные хищники
— Все ж таки не бабье дело война, — в раздумье сказал Никанор. — Не женское, — повторил он. — Ох, чуток не замстило! Тебе письмо который день уже лежит. Сейчас найду. Разве ребятишки куда задевали, — Никанор полез за божницу. — Ништо, цело.
Устя разорвала заклеенный ржаным мякишем самодельный конверт и достала из него писульку. Письмо, полное поклонов дяде Никанору и его чадам и домочадцам, было от матери.
«…А еще собчаю, — писал какой-то хуторской грамотей, — што наведывался в хутор Василий Щеглов и дознавался о тебе. Выписался он из госпиталя, потому как был у Сапожкова в плену и мученый…»
У Усти потемнело в глазах.
«Что же это такое?! Господи!.. Грызлов сказал…» Рой мыслей закружился в голове. Стало сразу и страшно, и радостно.
— Дядичка, я еду домой, — объявила в тот вечер Устинья. — Лошадь оставлю у вас, только довезите до станции.
Семен вернулся к банде один.
— Поехала в Уральск, — сказал он про атамана.
Глава пятнадцатая
ЖЕНИТЬБА
Поезд довез Устю до Уральска, а дальше она пошла пешком. За время атаманства Устинья отвыкла от ходьбы и сейчас с удовольствием ступала по мягкой пыли. Все дальше от Чижинских разливов, все ближе к Гуменному, ко встрече с милым, все тревожнее на душе.
«Как встретимся? Что сказать? Какими глазами я посмотрю на Васю? А если он узнает правду, — простит или в тюрьму посадит? А можно ли простить такой грех?.. Нечистый попутал… Может, вернуться, пока не поздно?.. Но ведь люблю его, любила и люблю. Мертвого любила, неужели откажусь от живого!.. Но правду говорить нельзя. А какая же это любовь, если друг дружку обманывать?..»
Всю дорогу вплоть до Гуменного Устя мучилась, прикидывала так и этак, но к определенному решению не пришла. Уже ночью, лежа в постели рядом с матерью, будто невзначай она спросила:
— Маманя, а вы от бати ничего не утаивали, так-таки все ему сказывали?
Старая сразу догадалась.
— Ты не лукавь, спрашивай о деле! Мы, старики, жизнь ладно прожили, и ворошить прошлое ни к чему… Насчет же тебя я так присоветую: девичество свое ты не рушила, имени не опозорила, а до остатнего-прочего твоему Василию дела нет… И в священных книгах записано: окромя лжи, радости дьявольской, бывает ложь во спасение.
Только на пятый день удалось развести табуны. Узнав о приезде Усти, Щеглов поскакал в Гуменный. Вот и знакомый дом. Бросив повод на соху, Василий взбежал на крыльцо и открыл сенную дверь.
— Ктой-то?.. Ах, Вася! Милый! — Две руки мягко обвили шею.
Вот она, желанная, родная! Волнующий запах волос, кожи. Расширенные зрачки огромных глаз, расплывшиеся очертания бровей, носа…
— Вернулась, пропадущая, — переведя дух, вымолвил Василий.
На дворе послышался натужный старушечий кашель, и Устя освободилась из объятий.
— Иди в горницу! — шепнула она Щеглову, а сама пошла навстречу матери.
— Мама, Вася приехал.
Старуха молча пожевала губами и пристально оглядела дочь. Много мыслей в это мгновение пронеслось в ее седой голове.
«Василий. Жених Устеньки. Мужлан-трубокур. Такого бы ране на версту к базу не подпустила, из чистой кружки не дала бы пить. А теперь… война все поломала. Молодых казаков нету. Не в монастырь же девке идти… Да и монастыри порушены… Прости ты, господи, наши прегрешенья!.. Хотя по виду-то Василия не отличишь от казака. Статный парень. На коне ловко ездит. Командир к тому же. — И тут неожиданно пришло еще одно соображение: — Начальник он, в случае чего Устюшенькин грех прикрыть может. Ведь коли, не дай бог, дознаются, что она в банде была, не помилуют…»
— Что же, дай бог! Дай бог! — сказала старуха, крестя припавшую на грудь Устинью.
Через неделю к Пальговым приехали сваты и привезли жениха. Отвели обычай — сыграли два кона в подкидного дурака, сговорились о кладке, которую жених должен был выставить родителям за невесту, назначили день свадьбы и уехали.
Кладка. В добрые времена — сундуки добра, бараны, лошади, коровы. Чем краше, чем богаче невеста, — тем больше была кладка. А теперь что? Оценили Устину красу в одну пуховую подушку. Да и ту как спросишь, когда жених «пролетария» — ни кола, ни двора! Не кладка, а тьфу!
Щеглов, посмеиваясь, обдумывал, где бы достать эту самую пуховую подушку, — будь они неладны обряды казачьи! Из беды выручил Гришин: съездил в Уральск на базар, купил и привез.
В день свадьбы Устины подружки пели заунывные песни о горе девушки, покидавшей родительский дом, а невеста в это время цвела улыбкой счастья. Ни единой слезинки не проронила Устя, когда ее волосы вместо одной расплели на две косы, когда шелковую, унизанную жемчугом и бисером налобную сетку-«поднизку» заменили твердым, шитым шелком обручем, покрыли моревой[38] косынкой, шитой золотом.
Устю одели в старинный казачий наряд — шелковый штофный[39] сарафан, широкий в подоле, в шелковую же рубашку с пришивными рукавами. В глазах рябило от бесчисленных галунов, золотых и серебряных пуговок. Тяжелый из кованого серебра пояс туго охватывал тонкую талию. На плечах была одета распашная шелковая кацавейка, опушенная полосками меха. В этом наряде Устя была величава, как царевна из сказки. Щеглов не верил глазам: та ли это девушка-казачка из вишневого переулка.
Свадебный стол не изобиловал яствами. Самогона, баранины было вволю, а пироги с корочкой, из которой, как ростки мака, выглядывали тонюсенькие ости неотсеянной мякины — о крупчатке уже думать забыли. Сладостей, орехов тоже не было. Скромное угощение. Впрочем, гости на лучшее не претендовали, — каждый понимал, что время разорёное.
В горнице душно. Народа набилось — не протолкнешься, стоят, толпятся у дверей, гудят, как пчелы в улье. За столом почетные гости, больше Устина родня женщины, девчата. Казаков всего трое — два безруких, один безногий, к тому же кривой. Со стороны жениха — несколько сослуживцев по конскому запасу да Иван Иванович Тополев приехал из Соболева. Иван Иванович затеял спор с окладисто-бородым казачиной в мундире с подвязанным левым рукавом.
— Чапаев неграмотный, а образованнейших генералов бил…
— Потому что он был за народ, вся сила в народе…
— Чапаев— талан…
Галдеж прерывается надрывным криком:
— Горька-а!
Со всех сторон подхватывают:
— Горька-а!
Василий косится на жену. Не поднимая длинных ресниц, Устя подается к нему всем телом. На полуоткрытых губах все та же счастливая улыбка, готовность выполнить давний обычай. Поцелуй нежный, мимолетный, как дуновение ветерка.
— А ну, гармонист, дай жизни! Расступись, народ!
Тополев пляшет лихо, с вывертами, с гиканьем. Вокруг него одна за другой, поводя плечами, плывут плясуньи-казачки. Взвизги, смех, тяжелое сопение.
— Горька-а!
Тикают ходики на стене, в спертом воздухе того гляди остановятся. Время далеко за полночь. Пора провожать молодых…
Наутро Щеглов проснулся рано. Осторожно, чтобы не разбудить жену, оделся и собирался уходить, но Устя проснулась.
— Вася, поцелуй! — горячими со сна руками притянула к себе. У Василия закружилась голова.
На большом просторном базу обучали лошадей. Полный курс выездки верховой лошади делится на два периода: предварительную подъездку и окончательную доездку. Доездка производится в войсковых частях, а подъездка — в военно-конском запасе. В гражданскую войну за недостатком времени подъездка производилась весьма примитивно: лошадь приучали седлаться и не сбрасывать с себя всадника. Вот и все.
Однако от диких и полудиких степных маштаков, из которых добрая половина не видела людей до зрелого возраста, не знала седла и уздечки, и этого добиться стоило немалого труда. Коня седлали, повалив наземь, затем долго гоняли на корде с пустым седлом и уже много позже, когда скакун осваивался с грузом на спине и утомлялся, на него садился человек. Начиналась яростная схватка сильного животного со слабым, но ловким человеком. Лошадь вставала на дыбы, делала перекидки, то есть, поднявшись свечкой на задних ногах, моментально опускалась — прыгала на передние, одновременно взбрыкивая задними, наконец, падала на землю и каталась в надежде раздавить и седло, и наездника. Как правило, в конце концов лошадь смирялась. Затем наступала последняя стадия: наездник выезжал за ворота в степь, где помочь ему никто не мог. Случалось, что степной простор, бескрайнее приволье пробуждали в полуукрощенном коне жажду к утерянной свободе, и тогда происходил отчаянный поединок. Кружась на месте, лошадь старалась выбить всадника из седла, умчаться в степь, а тот ударами, криком понуждал ее к повиновению. Победа оставалась за человеком. Бешеная скачка выматывала силы животного, и, окончательно укрощенное, оно послушно шагало на баз.
