Жена штурмовика - Даниил Юрьевич Туленков
Я всего лишь черкнул мысли из своей головы. Зафиксировал свои ощущения…
II
Я был на СВО ровно полгода.
Из них непосредственно в активных боевых действиях я участвовал примерно три месяца.
Апофеозом этих трех месяцев стали три моих дня в Новопрокоповке, с 4 по 7 октября 2023 года.
Три дня, которые вместили практически все. Три дня и три ночи.
Из моей памяти постепенно вытесняются, тускнеют и размываются иные населенные пункты. Ни один из них не оставил какого-то следа в моей душе.
Новопрокоповка никогда уже не станет для меня просто точкой на карте.
Новопрокоповка — это мой личный, маленький Сталинград, Курская дуга, Ватерлоо, Аустерлиц и Аркольский мост, вместе взятые.
Это первое место, где я лично ощутил, что такое «ни шагу назад».
Первое место, где я воочию увидел, как упирается, вгрызается в землю русская армия — и дальше «они не пройдут».
В Новопрокоповке лично для меня закончились бесконечные бегства по лесополкам, удирание от мин и снарядов, падающих тебе прямо след в след, нескончаемая, ставшая уже фоном череда поражений, разгромов, неудач и бега, бега, бега…
Вплоть до самой Новопрокоповки война, которую я знал и видел, — это бегство. Бегство с тоннами брошенной тушенки, снаряги, боеприпасов, цинков с патронами, морковок от РПГ, брошенными «двухсотыми». Бегство оттуда, куда мы уже и не надеялись когда-либо вернуться…
Опять мы отходим, товарищ,
Опять проиграли мы бой,
Кровавое солнце позора
Заходит у нас за спиной.
Мы мертвым глаза не закрыли,
Придется нам вдовам сказать,
Что мы не успели, забыли
Последнюю почесть отдать.
Не в честных солдатских могилах —
Лежат они прямо в пыли.
Но, мертвых отдав поруганью,
Зато мы живыми пришли!
Никто и ничто вернее этих симоновских строк не скажет, не опишет и не передаст тот отчаянный ужас и позор кровавого, душного, жаркого лета 2023 года, пиком чего стал украинский прапор, водруженный над руинами работинской школы 23 августа.
А в Новопрокоповке — все, баста.
В Новопрокоповке это кончилось. Работино они взяли, но в Новопрокоповке они не прошли.
Но как же они рвались сюда! Как они хотели досюда дойти. И доходили, и заходили.
Но только лишь для того, чтобы навечно здесь лечь и остаться.
Новопрокоповка стала могилой их штурмовых групп. Самой крайней точкой, куда ступала нога украинского солдата в ходе их «контрнаступа».
Ступать-то она ступала, но вот закрепиться здесь им была не судьба.
Однако за это приходилось платить жизнями многих.
Две смерти видел я только в нашем маленьком домике с соломой. А сколько людей еще погибло вокруг.
Мальчик, встреченный мною в Новопрокоповке, погиб в этом домике. Но был еще один, в самый первый день.
Чибис был его позывной.
Он попал под артобстрел и лишился ступни. Жгут сам себе поставить не смог. Полз к дорожному знаку, истекая кровью, звал на помощь, взмахивал иногда рукой.
Двое рискнули, под угрозой нового удара кассетками, выскочили из дома, добежали до него, схватили за руки, волоком поднесли к выбитому окну, забросили в дом, заскочили сами.
Я был там наготове, ждал их. Начал ставить жгут, понимая бессмысленность своих действий, глядя на его культю.
Из нее даже капля крови не капнула, пока мы с ним возились. Чибис вытек. Он уже был почти пустой, и минуты его жизни были сочтены. Я все равно наложил жгут и всадил ему в предплечье промедол. У меня было две ампулы, и я осознал нерациональность своего поступка, всаживая драгоценный обезбол в почти труп.
Но тем не менее я поставил ему укол.
Минут десять еще он метался в бреду, не понимая ничего, что происходит. Очень беспокойно уходил Чибис. Мычал, порывался вставать. Извивался всем телом, будто испытывает муки от нестерпимого жара. Потом вытянулся и замер. Какое-то время еще лежал так живым. Пульс прощупывался.
А потом Чибис умер.
Вечером мы вытащили его во двор, положили у разбитого забора труп. Большего мы тогда сделать не могли. Весь вечер до самой темноты противник бил по северной части Новопрокоповки и кассетками, и фугасами, в воздухе сновали их дроны. Мы сидели в домике, не показывая на улицу нос.
С того места, где сидел я, без аппетита ковыряясь ложкой в консерве с тушеным цыпленком, мне были видны его ноги. Вернее — одна нога и торчащая из штанины берцовая кость.
В домике нас было четверо. Вчетвером мы и встретили темноту. А потом, уже в темноте, к нам в дом привели пополнение. В тот день, по серости, в Новопрокоповку завели целую партию свежих бойцов. К нам в домик определили двоих.
В принципе, я, задержавшись утром в Новопрокоповке потому, что не смог оставить своих товарищей по оружию втроем (часов в 11 кассеткой посекло много народу в северной части, и их вывели на пункт эвакуации) в этом домике, теперь уже мог уходить. Выбираться к своим. Но куда бы я пошел один в кромешной тьме украинской ночи?
Я остался. Разговорился с этими двумя, не видя их лиц. Позывной одного я не помню, а второго позывной был Музыка. Утром, пока я спал еще, Музыку определили на глаза под знак. Он ушел, и я так и не увидел его лица. И никогда уже не увижу.
В этот же день, часов в 12, на него был сброс, и Музыка погиб.
Все это были славные парни, «автоботы».
Я оставил о них самые лучшие и теплые воспоминания. Мне они стали не менее близкими, нежели непосредственно мои боевые товарищи.
И вот что я должен сказать, глядя на то, как они бились и погибали, в каких условиях проходила их служба в Новопрокоповке, какие задачи им ставились, какие чудовищные в своей иррациональности приказы спускались им сверху…
Наш брат зэк любит козырнуть тяжестью своей службы и ухарством своей доли, обреченностью римского гладиатора на арене Колизея.
Я, собственно, и сам этим грешен.
И кто осудит, как говорится.
Однако, насмотревшись на то, как в топке войны сгорают жизни и мобиков, и контрактников, конкретно на примере того, что видел я в эти три дня в Новопрокоповке, а за пару месяцев до того под Работино, когда служил в эвакогруппе Н-ской бригады морской пехоты, немногим легче была их солдатская доля.
