Жена штурмовика - Даниил Юрьевич Туленков
Но то было в южной части.
На северной окраине села, там, где мне довелось быть несколько достаточно сложных суток, никаких признаков жизни уже не было.
Я в числе группы бойцов **-го полка, входившего также в состав 42-й мотострелковой дивизии, занимал дом возле самой дороги. «Домик с соломой», — как его называли. Почему и с какой целью он был весь забит соломой, для меня осталось загадкой. Но это было так. Все комнаты в нем были забиты соломой, по углам ее было больше, и из этой соломы мы мастерили себе лежанки в период отдыха.
Дом состоял из двух комнат, соединенных узким проходом. В этом проходе был проем, ведущий в какую-то маленькую клетушку, тоже забитую соломой. Полноценного окна в этой клетушке не было, лишь какая-то щель на улицу, и через эту щель сквозь ветви деревьев, растущих во дворе дома, можно было наблюдать за улицей.
Впрочем, лучший вид на улицу, она же дорога, открывался через окно в первой комнате. Окна не было. В смысле, не только окна, но и рамы. Во всем домике окна были выбиты, и оконные проемы зияли по периметру строения чернеющей пустотой.
Вот у этого окна мы и дежурили «на глазах», сменяя друг друга. Отсюда открывался вид на поле по левую сторону от дороги, на сожженную БМП, стоявшую прямо на выезде из села, на побитый дорожный знак и жидкие лесопосадки по обе стороны дороги, уходящей куда-то туда, где затаился враг.
Здесь кончалась наша территория и начиналась terra incognita, «серая зона».
Периодически мы перемещали свои глаза туда, за знак, под прикрытие редких кустиков, но добром это не кончалось, незащищенные и неукрытые, наши бойцы практически мгновенно выбивались противником с помощью дронов или артиллерии.
Однако с упорством, достойным лучшего применения, туда раз за разом отправлялись новые и новые люди. Не всем из них довелось вернуться назад.
Поэтому фактически, железобетонно, наша территория кончалась здесь, у выбитого окна маленького белого домика с соломой. Там, за сгоревшей бэхой, таилась смерть.
Я всего один раз видел этот домик с той стороны. Это было, когда мы выходили из-под «очка», после того как наш БТР влетел в ров и мы покатились на юг, едва не сложив головы в лесополке между Работино и Новопрокоповкой, потеряв двух бойцов, но все-таки вырвавшись из костлявых рук смерти под прикрытие этих искалеченных домов на окраине Н-ки.
Больше никакая сила не могла заставить меня сделать хотя бы шаг в ту сторону, откуда мы пришли, туда, где лежали, то ли уткнувшись лицами в землю, то ли смотря в небо мертвыми глазами, Васяга и Рыбак.
Позже я думал, что на этом домике неплохо бы смотрелась надпись огромными буквами прямо по выбеленной стене: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АД», обращенная к противнику.
Окно, смотрящее на север, стало для меня окном в иное измерение. Одни из наиболее ярких и страшных гримас войны увидел я в этом окне, как на сцене чьей-то изощренно выдуманной драмы.
В это окно я наблюдал за полетом разорванной человеческой плоти, за атакой «камикадзе» на ползущего под укрытие дерева бойца, из положения лежа отбивающегося от него из автомата.
В это окно я смотрел, как бежит по дороге обезумевший от страха фазан.
В это окно, когда я «стоял на глазах», ворвался колеблющийся зеленый свет, и, подняв голову, я увидел, как над далекой лесополосой рассыпаются в небе, на огромном пространстве, сотни, если не тысячи ослепительных огоньков и начинают, переливаясь, опускаться, подобно кометам, вниз.
В это окно я наблюдал за медленным полетом ракет с кассетной частью куда-то на юг, в сторону расположения наших войск. До того я видел их под Работино тогда, когда они шли четко на нас, гаснув в небе незадолго до свиста, взрыва и — через секунды замершего в груди стука сердца «тыр-тыр-тыр-тыр-тыр»…
Сейчас же они не гасли, медленно, непоколебимо-уверенно в своей цели проплывая над нами. Их путь закончится далеко позади. Здесь можно лишь наблюдать за ними с бессильной злостью.
В это окно влетали комья земли и облака пыли, когда неожиданно глухо где-то вдали, километрах в двух, бухал танк. Оставалось только успеть падать на пол, вжимаясь в тюки соломы. Резкий, давящий на психику свист, буквально через пару секунд ощущение буквально кожей тяжести и скорости летящего снаряда, разрывающего, рассекающего, сминающего, спрессовывающего воздух. Взрыв. Вспышка мысли: «Услышал — значит, не мой». Обжигающее все тело изнутри чувство спасения и контрастный ледяной душ безжалостного понимания, что не спасет, не укроет, не защитит этот говенный домик, если он попадет прямо сюда.
Земля, пыль на всем. Долбаные очки… Никогда, ни в каких других обстоятельствах не чувствуешь себя настолько ущербным по отношению к людям с нормальным зрением, как после осыпания землей. Протереть линзы толком нечем. Спасаешься тем, что есть под рукой, хоть как-то. Дорогущий немецкий пластик, рассчитанный на жизнь в комфорте и неге, предательски царапается, покрываясь раз за разом микротрещинками и шрамами. Он комфортно пережил тюрьму и лагерь, но война становится для него непреодолимым испытанием.
Однако на войне горизонт мышления и планирования сужается. Понадобятся ли тебе очки в принципе по истечении ближайших минут?
Считаешь работу танка. Помимо мыслей, куда он положит следующую дуру, думаешь о том, вернется ли он, расстреляв этот пакет.
Почему-то… Не знаю почему, не берусь сейчас дать объяснение этому феномену, это иррациональная мысль: ты не веришь, что там, за полтора-два километра, в танке сидит Мыкола.
Мыкола — он вот тут, где-то среди этих деревьев, метрах в ста, а может, и тридцати от тебя, лежит на земле с автоматом. Мыкола — это тупое, упорное, злобное, ожесточенное мясо. А там, в технике, кладет снаряды рядом с тобой кто-то другой — побритый, пахнущий одеколоном, пьющий хороший кофе и курящий хорошие сигареты. Человек из другого мира, приехавший на сафари.
Мыкола здесь, чтобы драться. Тот человек, с одеколоном и кофе, он — чтобы работать.
Сейчас он отработает по тебе пакет и уедет. Возможно, даже насовсем. Получив на карточку свои деньги, уедет из этой жопы туда, где есть душ, электричество, магазины, кабаки, рестораны, девки, постельное белье…
Разумеется, все это,
