Гильза с личной запиской - Валерий Дмитриевич Поволяев
Но все-таки дома в Никаноровке были пусты и, как теперь стало понятно Микулину, мертвы. Дом бывает обречен, если его покинул человек. И запах у дома пустого, брошенного, бывает совсем иной, чем у того, что населен людьми.
Улицы в Никаноровке уже заросли, тропки, по которым ходили люди, теперь давали богатые урожаи полыни, иван-чая и дикой сои.
Микулин, подминая ботинками твердые, начавшие деревянеть стебли полыни, с трудом угадывая тропку, прошел в соседний дом, оборвал проросшие сквозь доски крыльца метелки сои, огляделся. Дверь, ведущая в дом, – точнее, в сенцы, – была закрыта, на железных проржавевших петельках болтался замок. Микулин подцепил его пальцем, хмыкнул: гвоздем не открыть.
А гвоздем и не надо было открывать – справа от двери, на видном месте, на аккуратном гвоздочке висел ключ. Замок хоть и заедал от возраста, от того, что все время находился на улице, поддался быстро, – был когда-то обильно смазан, – и Микулин, кивнув приветственно, вошел в дом.
В этом доме даже мебель кое-какая осталась, увозить ее отсюда хозяевам не было смысла – слишком немодная, старая, скрипучая. И стол тут имелся, – широкий, надежно сколоченный, на пять человек, не меньше, и шкаф со створками, задрапированными выцветшей тканью, – в нем болтались даже самодельные вешалки, и пара полок на кухне, прибитых к стенке.
Этот дом понравился Микулину еще больше, чем предыдущий.
Он обследовал еще несколько домов, и все они кроме одного, стоявшего на краю улицы, упиравшейся в лес, были годны для жилья. Микулин хлопнул ладонью о ладонь, потер ожесточенно – того гляди, паленой кожей запахнет, – молвил:
– Эт-то хорошо!
Многое из того, что случалось на заставе, расположенной в нескольких километрах от станицы, выветрилось из головы, даже запятых не осталось, но очень многое и сохранилось. Он, например, помнит имена-отчества поварихи и ее мужа, механика с маслобойни, а уж имя с отчеством начальника заставы и замбоя с замполитом тем более помнит. Память – штука избирательная, но, несмотря на избирательность, обязательно подскажет что-нибудь дельное.
Да-а, с той поры столько времени прошло, что даже подсчету не поддается. Да и не хочется считать – испугаться прожитого можно. В нем было много всего, и хорошего и плохого – всякого, в общем.
Жена у Микулина умерла, сын вырос, пошел по торговой части, ныне он – заместитель собственной супруги, владевшей большим магазином; Микулин с квартиры своей съехал, хотя она принадлежала ему, – совместной жизни с семьей сына на одной площади не получилось. А Коля, сын, когда съехал отец, не горевал совсем – он словно бы забыл о нем. Вот и пустился Микулин в путешествие по местам своей молодости. Плыл, как по реке, подчиняясь законам течения.
Ребят таких, которые когда-то служили с ним на восьмой заставе, внезапно ставших, как и он, обездоленными, было трое. У каждого имелась своя причина, все одногодки, всем по шестьдесят восемь лет. Черепенников Лева, Анисимов Толя, Зубенко Александр Семенович. Последнего, даже когда ему было всего девятнадцать лет, звали только по имени-отчеству; он и в те годы имел многозначительный, важный вид, больше молчал, чем говорил, и это еще больше приподнимало его в глазах ребят. Ребята же в свободное время болтали, смеялись, обсуждали девчонок и меньше всего молчали – в силу своего характера, Зубенко же был слеплен из другого материала.
Он тоже остался без жилья – старый барак, в котором он обитал, пошел под снос, всем обитателям его обещали дать новую крышу, да не всем дали – десять семей поселили в школе-интернате, в деревянном доме, по самую трубу пропахшем чернилами и промокашками, что Александру Семеновичу, честно говоря, не понравилось.
Он прислал письмо Микулину… Собственно, после его письма Микулин и занялся поисками чего-нибудь приличного, что могло бы укрыть в дождь и снег. Никаноровка оказалась очень подходящим местом.
И до Амура рукой подать, и два колодца общественных имеется, оба с толково сколоченными прочными срубами, которые никакой кабан не сумеет подрыть либо сдвинуть в сторону, и ключ свой подземный есть, вытекает из-под корней могучего дуба, – правда, ключ слабенький, его надо расчистить, повозиться с ним, и тогда толк будет, Микулин попробовал воду – вкусная, словно бы в ней разведено серебро…
Все здесь чисто, и за это спасибо пограничникам, такая чистота ныне может быть сбережена только в хорошо охраняемых местах, какими, собственно, является всякая погранзона.
До Никаноровки Микулин побывал еще в двух станицах, в Кирилловке и Холодном Ключе, осмотрел тамошние дома, оказалось – не то. Никаноровка была самым уютным, самым обжитым местом в округе. Теперь надо было сочинять письма своим необустроенным однополчанам…
Он окинул взглядом погасшие, утонувшие в вечерней печали никаноровские дома и уселся на свой старый мотоцикл. Мотоцикл у него был также из породы вечных, неломающийся, такие еще до войны бегали по здешним дорогам, – марки М-72. Это была хорошая армейская машина, способная месить любую грязь и выбираться из всякого дремучего болота, из которого даже лоси не могли вылезти. Неприхотливая, с хриплым дымным стуком, окрашенная в защитный, потускневший от времени цвет, со следами сварки на коробе – люльке, оторвавшейся от рамы, она была незаменима.
Капитан ударил каблуком по рукояти завода, очень похожую на инвалидный костыль, мотор отозвался на удар сиплым чиханием, после второго удара зарокотал простуженно, Микулин выкрутил ручку газа на себя, добавил оборотов. Мотор заработал ровно, без чихов и хрипов. Хорошую все-таки машину создали советские умельцы. Сколько ни эксплуатировал ее человек, сколько ни издевался, ни вышвыривал на свалку частями, а мотоцикл работает и работает.
Микулин добавил еще газа и вырулил на заросшую муравой дорогу, по которой никто, кроме пограничников, не ездил.
Первое письмо он сочинил Александру Семеновичу Зубенко, думал, что письмо будет складываться по слогам, со скрипом и пыхтеньем, но письмо родилось легко, будто бублик изо рта выпрыгнул; Микулин описал в нем дома, в которых он побывал, состояние станицы, тихий, по осени задумчивый Амур, заросли дикой конопли, о которой ничего не знают московские наркоманы… Иначе бы они такое устроили на амурских берегах, такое… бешеный топот их каблуков услышали бы даже на Луне.
«На очереди у меня была еще одна станица – Александровка, но до нее я не добрался, тормознул в Никаноровке… Кто знает, может, казачье поселение то было названо в честь какого-нибудь твоего тезки, погранца Александра. Хорошее название – Александровка, правда?»
Впрочем, Александр Семенович, по истечении времени обретя седую башку, стал
